Феликс Светов - Отверзи ми двери

Лев Ильич вытащил деньги, не поняв еще.

- На раздачу, а компот здесь получите, - она выбила чек, быстро - и не глядела вокруг, достала стакан, бутылку початую, закрасила компотом - второй стакан тут же стоял, у кассы, яблочко сушеное плавало сверху. - Пей на здоровье, а то у нас, говорят, японский грипп.

- Ловко как, - Лев Ильич смотрел с восхищением.

- А ты приходи почаще, я тебя еще и не такому научу... Иди, иди, не пугайся - шутка.

Лев Ильич сел в углу у окошка. "Господи, хорошо-то как!"- все думал он. Водка не холодная была, теплая, компот чуть сивуху перебил, он еще не успел закусить, зажглось что-то внутри, как и ждал. Горчицей намазал черный хлеб, из глаз слезы посыпались, ясно так все ему стало. "Интеллигентская сентиментальность!" - усмехнулся он. Выпил сто грамм и всех вокруг готов целовать - хорошо-то как! Женись вон на этой женщине, комната у нее тихая, старенький телевизор под белой вышитой салфеточкой - "ришелье" непременно, узорчик такой хитрый, кровать с шишечками, или нет, тахта у нее широкая кровать выбросила, круглый стол под тяжелой цветастой скатертью с кистями, хорошо бы еще абажур, так нет же - люстра с тремя светильниками! Цветочки на окне уж обязательно, гераньки и беленькие занавесочки - "ришелье" с тем же узором. А книг совсем нет, "Огоньки" лежат стопочкой и на стенах оттуда прикнопленные картинки. И квартира небольшая, тихая, старушка какая-нибудь еще живет да паренек, может пьющий, а может ушел уже тот паренек в армию - вот и никого. Утром она на работу, бигуди снимает, сковороду картошки на стол, скатерть заворачивает; он тихонько встает, чайку с картошкой поест, занавесочку откинет, на улицу выглянет, а там - бедненький двор, помойка, собака рыжая бегает, ящики старые, почерневшие, деревцо дрожит на ветру... В чем же дело, думал Лев Ильич, ему ж, и правда, хорошо, себя он не обманывал, и не нужно ничего другого, это раньше всегда оно казалось обязательным, столько сил на то тратилось - душевных и всяких. Ему вспомнились шумные, далеко за полночь встречи, рестораны, дорогие духи, громкие споры и рискованные песни, дешевая отчаянность, искренняя увлеченность... А может, возраст, усталость, не зря говорят, натворит человек в молодости, наблудит, а когда сил нет на то ж самое, он и начинает всех призывать к трезвости. Может и так, только это все пошлость какая-то, жалкий такой цинизм, мудрость дешевенькая, а здесь дело в другом... - легко так думалось Льву Ильичу, быстро. По молодости и думать времени нет, да и о чем думать? О любви? А какая любовь - для себя все это, чтоб повеселей, послаще было, а потом, чуть опомнишься, вину свою почувствуешь - за другого ощутишь боль, станет она к тебе ночами или еще страшней - днем приходить, тогда и услышишь... Стой-ка, обрадовался Лев Ильич, вот и разгадка: все вокруг хорошо, когда тебя любовь коснется, тогда все и кажется славным, но не потому, что тебе хорошо от любви, а из чувства собственной вины, жалости... Да, да, - заспешил он, - что прежде тебя только раздражало - ну, твоя собственная слабость, в той - ее слабости - выразившаяся, - тут ты вдруг в этом увидел свою вину, услышал ее, понял, жалко становится до слез - значит любишь... "О чем это я?" - остановил себя Лев Ильич и заторопился, пошел к дверям.

- Согрелись? - кассирша курила у себя сигаретку, посетителей никаких не было. - Может еще компотику?

- Спасибо, - Лев Ильич уже дошел до дверей, да воротился. - Вы не подскажете, мне бы нужно было... никто комнату не сдает?

- Вам, что ль, надо? Чего подсказывать - у меня и живите, целый день дома нет. А вечером вдвоем веселей... Вот сына провожу через недельку-другую в армию - живите. Квартира тихая.

- Может быть, для себя, - сказал почему-то Лев Ильич, - а может, для женщины одинокой.

- Заходите, как надумаете, найдем, чего там хитрого.

Почти угадал, - усмехнулся про себя Лев Ильич и не удивился; и квартира тихая, и сын уходит в армию, осталось только стол и гераньки проверить. Может быть, и перед этой женщиной чувствуешь себя виноватым, а потому и полюбить ее готов? Вон жениться надумал, а сын вернется из армии, да по шее, по шее! - и опять хорошо ему стало. Он уже по бульвару шагал, посреди, вроде посуше было, снег летел, как зимой, машины с двух сторон только всхлипывали, как тормозили... Вот тебе и весна, думал Лев Ильич, Пасха... Да какая Пасха, далеко еще. Так, значит, год назад я видел ее, чуть меньше, только тепло уж совсем, ночь такая была ясная... "А не тут ли разгадка?.. - он даже остановился, отвернулся от ветра, вытер лицо платком. - Откуда я все это могу знать?" - перебил он себя, не хотелось, боялся он про это думать, что-то случилось с ним, не зря такая размягченность, не от водки ж этой с сушеным яблочком?.. Ему вспомнилась еще одна Пасха, давно, больше тридцати лет назад, он жил в деревне, война, ему тогда, верно, лет тринадцать, нет, четырнадцать, что ли, исполнилось. Теплынь стояла, на пригорках уж совсем сухо, мальчишки учили его играть в бабки, а потом водили по избам: где кулича им давали, где крашеное яичко. Ему еще так странно казалось: есть нечего, он ни о чем тогда и не думал - только б поесть, а тут чужой паренек - и не жалко! И вина тогда он выпил первый раз, красного, помнится, вина, все в голове покатилось. "Христос воскресе!" - поцеловала его хозяйка, где они с теткой жили. "Спасибо", сказал он. "Да не 'спасибо' - нехристь какой, а еще из города! Воистину воскресе!" - хозяйка была молодая, крепкая, она ему и во сне приходила, подглядел раз с печки, вместе с ее ребятишками спал, как она утром умывалась, сбросила рубашку... "Воистину воскресе..." - согласился он тогда тотчас, до слез глядя на нее...

Нет, не оттуда, подумал он, еще раньше. С нянькой он был в церкви, в Москве, совсем давно, еще отец был дома, лет пять, верно, ему, нянька не велела рассказывать куда ходили. Зимой, праздник какой-то, темно, свечи горят, душновато, запах непривычный, и все, как знают его, все в руки совали конфетки, еще что-то; страшно. "А ты перекрестись, батюшка, - сказала нянька,-вот и не будет страшно", - и пальцы ему сложила. Он и крестился стоял, а бабки охали да по головке его гладили. "Ты руку, руку-ту поцелуй!.." зашептала нянька, когда к ним большой кто-то подошел, остановился, тоже руку на голову положил, рука была теплая, большая, не как у отца - мягкая. "Вот и хорошо, - шептала нянька, когда уходили, - ты дома молчи, а то и мне попадет от твоих партейных..."

Вот она любовь откуда, - с умилением думал Лев Ильич, тепло ему стало, и ноги словно высохли, не чувствовали, хоть шлепал по воде, не разбирая. - Они еще про благодать спорят - как ей не быть, когда, верно, сорок лет прошло, а он ту теплую руку помнит!

Но и это еще не все, что-то было у него в душе, чего он никак не мог ухватить, но так важно казалось вспомнить, словно там и содержалась разгадка вот-вот! - и сердце падало сладко, как на качелях.