Александр Успенский - На войне. В плену (сборник)

Как только немцы разместили нас по Stub’ам, мы внимательно исследовали наше новое местопребывание.

Здание бывшего реального училища было, действительно, очень солидное, трехэтажное – каменное, с огромным чердаком, с отдельной круглой башней и с метеорологической станцией на крыше; в середину здания вела красивая каменная лестница с чугунной балюстрадой и от нее во все стороны – длинные коридоры; по обеим сторонам коридоров – двери в отдельные, разных размеров, комнаты. В больших комнатах офицеров разместили по десять-двадцать человек в комнате, а в маленьких комнатах – преимущественно штаб-офицеров, по два-три человека в комнате.

Немецкая комендатура и Wache, или караул, нас охранявший, находились внизу, при парадном входе; в подвальном этаже здания были кухня, склады для продуктов и три ванны. Во дворе – отдельное здание манежа (бывший зал для гимнастики) и небольшой уютный садик. Здание и двор кругом обнесены высоким деревянным забором и колючей проволокой. На углах, на деревянных вышках, видимые вами часовые. Кроме того, снаружи за забором – вторая линия часовых, уже невидимая нами. Охранение основательное!

Комнаты были высокие и светлые, с паровым отоплением и газовым освещением; каждый офицер получил хорошую кровать, пару полотенец и постельную принадлежность (белье менялось два раза в месяц) и небольшой шкафик для вещей. На каждую комнату для услуг офицерам назначены были пленные солдаты (по национальностям). Команда этих денщиков – всего человек сорок (русские, французы, англичане) – помещалась, пока было тепло, на чердаке.

Всего нас в лагере Гнаденфрей было человек триста, по национальности: русские (больше всего), среди них немного литовцев, поляков и латышей; затем французы, среди них африканские стрелки; англичане, среди них шотландцы в своих юбках с голыми коленями, и бельгийцы.

Между прочим, все офицеры-поляки скоро были отправлены в специальный польский лагерь. В этот же лагерь предложено было отправиться и литовцам; немцы хотели считать их тоже поляками, но литовцы (их было всего пять человек) во главе с глубокоуважаемым нами доблестным подполковником Янчисом (108‑го полка) категорически отказались отправиться в польский лагерь и остались с нами.

Администрация лагеря состояла из коменданта, двух его помощников (Hauptmann и Leutnant), одного «подофицера» (по-нашему, подпрапорщика), квартирмейстера-чиновника, двух переводчиков, трех фельдфебелей и Wache – караула – человек тридцать.

Комендантом лагеря Гнаденфрей был призванный из отставки старый майор фон Рихтгофен – отец двух знаменитых германских летчиков. Старший из его сыновей, ротмистр Фридрих Рихтгофен, во время войны сбил более ста аэропланов у противника, пока сам не был сбит французским летчиком. Сбит он был на территории, занятой немцами. На месте его гибели французский летчик сбросил венок, в знак уважения к его храбрости.

Портреты его во время войны видны были во всех витринах магазинов больших и малых городов Германии.

Отец его – комендант нашего лагеря – майор фон Рихтгофен, по наружности тип «скупого рыцаря» из Пушкина, суровый педант-фанатик по своей должности. «Скупого рыцаря» напоминал он в табельные немецкие дни, когда костлявую, высокую фигуру старика облегал старинного покроя кирасирский мундир, на его поясе – длинный, волочащийся по земле палаш, на ногах необыкновенно высокие ботфорты с раструбами и огромными зубчатыми шпорами, а на голове торжественно сияла серебряная каска с конским хвостом…

В первые же дни нашего пребывания в Гнаденфрее мы узнали, что это за человек. Так, гуляя раз по нижнему коридору, где помещается караул, мы были невольными слушателями его «вдохновенной» речи к Wache.

Майор прямо истерически выкрикивал, обращаясь к солдатам, что «при малейшем неповиновении этих пленных» (показал на нас) вы, как честные патриоты-немцы, без всякого сожаления должны расстрелять их, они – враги наши!» Что это была у майора не пустая фраза, мы скоро убедились.

Раз, после поверки, на дворе комендатура производила новые распределения пленных по комнатам. Кто-то из молодых офицеров не стал сразу в группу, куда он был назначен, а переходил из одной группы в другую, желая попасть в комнату со своими однополчанами. Заметив это издали, майор стал по-немецки кричать на этого офицера, чтобы он стал в строй. Тот, не понимая по-немецки, продолжал ходить. Тогда майор громко скомандовал: «Wache!» Быстро выбежал на двор караул. Майор скомандовал: «Приготовиться открыть огонь!» Караул взял наизготовку и быстро зарядил ружья… Тогда старший в лагере полковник Рустанович громко приказал русскому офицеру скорее стать на свое место. Тот, сконфуженный, что из-за него столько «грома и чуть не молния», быстро это исполнил. Майор приказал караулу уйти.

Другой раз, после вечерней переклички, мы были невольными зрителями из окон нашего замка такой картины на дворе.

Скрытый за забором немецкий солдат на веревке тащил чучело пленного офицера вдоль забора. Это изображался побег пленного, а сам майор в это время на дворе лично «натаскивал» двух огромных полицейских собак волчьей породы бросаться на это чучело и рвать его! Мы от души хохотали, глядя на эту примитивную картину ловли беглеца. Майор, вероятно, видел со двора наши смеющиеся физиономии в окнах и… невозмутимо продолжал свои «служебные упражнения».

Старый майор был формалист. Один раз я попросил в кантине одолжить мне небольшую лестницу, чтобы привесить к потолку люстру для свечей в церкви (в том же здании, в столовой). Мне сразу лестницу не дали, а после доклада о сем коменданту из комендатуры прислана была мне следующая официальная бумага за подписью самого коменданта и с гербовой печатью комендатуры!

«Gnadenfrei, den 20 März 1916.

Dem russischen Oberstleutnant Uspenski wird gestattet die Steigeleiter aus der Ofzierskantine zur Benutzung nach dem Kirchenraume zu nehmen mit der Bedingung, dass sie sofort nach Gebrauch wieder nach der Kantine gebracht wird.

Вспоминаю здесь инцидент с письмом полковника нашего полка А. Н. Соловьева. Он написал в Россию своей жене, чтобы прислала белой муки, так как немцы продают в лагере булки только из полубелой, так называемой «ситной», невкусной муки. Все письма наши подвергались строгой цензуре, и комендант потребовал у полковника Соловьева объяснения, причем сказал ему: «Как вы смеете называть наш «земмель» серым и невкусным? Сам кайзер кушает этот «земель», и он очень вкусный! Сейчас же вычеркните это из письма!»

Тогда полковник Соловьев сказал ему: «А по-моему, ваш „земмель“ невкусный, потому что не из белой муки. Я пишу правду и вычеркивать не буду», и, к великому изумлению и досаде майора, взял свое письмо обратно. Между тем, в это время и из полубелой муки было трудно купить «земмель» на наши лагерные деньги, а муки и совсем нельзя было достать. Вспоминаю, какие маленькие (не больше серебряного рубля) и темные просфорки для совершения Богослужения выпекал нам пленный француз-повар.