Александр Успенский - На войне. В плену (сборник)

Помощниками коменданта были: гауптман – довольно несимпатичная личность и лейтенант Шварц – самая симпатичная личность из всей администрации лагеря.

Гауптман прославился грубостью в обращении с пленными и «потрошением» наших посылок, получаемых из России. В каждой булке, домашней колбасе, крупе или белой муке, в сахаре-рафинаде или сале он искал оружия. Приказывал унтер-офицеру, выдававшему посылки, все эти вкусные вещи (которые в Германии в это время только по карточкам, и то с большим трудом, можно было достать) резать на мелкие кусочки, «потрошить»; не найдя, конечно, ничего, немцы со злостью вытрясали получателю – пленному офицеру порезанные куски колбасы, сала и сахара, муку и сухари, совершенно смешивая все это, так что приходилось долго разбирать и очищать сало или колбасу от сахара, муки и т. п.

Лейтенант Шварц, наоборот, всегда был корректен и даже любезен с нами; во всем, о чем мы его просили, он старался помочь нам, даже в мелочах повседневной, скучной жизни военнопленных. Я особенно был ему благодарен за его всегдашнюю готовность помогать в устройстве церкви. Ему я обязан был приобретением для Храма священных картин и разных материалов: муки и вина для совершения Богослужения и даже свечей, хотя это были только парафиновые свечи.

Как только приехали мы в новый лагерь, сейчас же я стал хлопотать о помещении для устройства церкви. Подходящим зданием был манеж для гимнастики – отдельный флигель во дворе лагеря; но комендант-майор этому воспротивился и назначил местом для Богослужений всех исповеданий… парадную лестницу! Бегая по ней удивительно – для его лет – быстро вверх и вниз, он показывал, что на средней площадке будет стоять проповедник, а на коридорах – молящиеся. Размахивая длинными руками, он говорил: «Вот здесь у нас стоял сам кайзер, а здесь – орган». Место проходное, шумное, совершенно неподходящее для Богослужения (между прочим, от него отказалась и сами лютеране), и я отказался и просил пока разрешить Богослужение в столовой. Майор согласился.

Священником в Гнаденфрее в это время был у нас приезжавший из другого лагеря достойный иеромонах отец Филофей, 209‑го Ирбитского полка, георгиевский кавалер этой войны.

Таким образом, первые Богослужения отправлялись в столовой: всенощная и «обедница» только, а не обедня, потому что антиминса у отца Филофея не было.

Обстановка для Богослужения была самая простая: на стене образ Богоматери «Покровительницы пленных» (из Нейссе) с лампадкою и перед ним стол, покрытый чистой скатертью; семь свечей на тарелках, наперсный крест отца Филофея и Евангелие; вместо кадила – уголек на блюдечке. Облачение священника, сшитое офицерами из светло-голубого сатина. Хор составился из любителей-офицеров под управлением капитана Генерального штаба В. В. Добрынина; за псаломщика все тот же Ю. С. Арсеньев, что был и в Нейссе. За пономаря прислуживал батюшке капитан К. Н. Колпак, а ктитором был я.

Богослужения в столовой были стесняемы многим. Нельзя было устроить здесь постоянного священного уголка, где бы можно было предаваться молитве, кроме того, слышались нарекания со стороны иноверцев, когда нужно было освобождать столовую для Богослужения.

И вот, с ведома старшего в лагере, я, совместно с представителями от французов, англичан и бельгийцев, обратился к коменданту с просьбой отвести всем исповеданиям для Богослужения – манеж, а нам, православным, – назначить постоянного священника. Комендант согласился не сразу, и только в октябре разрешил устройство разборного (каждый раз) храма в манеже, и в то же время к нам назначен был постоянный священник. Из Нейссе приехал отец Назарий, иеромонах Почаевской лавры, бывший на войне благочинным священником 52‑й пехотной дивизии, ревностно преданный своему делу молитвенник.

У немецкого квартирмистра («инспектора») я достал несколько парт и пюпитров (из склада училища); устроили из них иконостас, обтянули их картоном и сатином, приделали крючки, на которых каждый раз можно было вешать иконы; большую икону Божией Матери укрепили на верхнем окне манежа, поставили столы для Престола и Жертвенника; проходы между партами обозначали Царские и боковые врата; из пюпитров устроили подсвечники. Все было разборное, снимавшееся с места, согласно требованию коменданта: манеж должен был служить не только для Богослужения, но и для поверки («Appell»), и для гимнастики.

«Я понимаю, что церковь – это высокое дело, – говорил мне старый майор, – но я не позволю вам устраивать сплошную стену, как в Нейссе, за которой не видно, что делает там священник. А быть может, он роет подкоп?!» – говорил, хитро улыбаясь, комендант.

Неудобств для устройства Богослужения здесь было тоже много. Иконы и другие священные предметы для Богослужения приходилось каждый раз снимать, убирать и уносить на хранение в свою комнату, а манеж приводить в порядок; кроме того, часы для Богослужения были комендантом ограничены, и для устройства «храма» перед Богослужением – было очень мало времени: Wache впускала меня в манеж до Богослужения всего за четверть часа.

Для того чтобы молящееся офицеры не могли бежать, посреди двора, от главного здания к манежу, немцы протянули проволоку (после Богослужения убиравшуюся), причем за эту проволоку мне предложено было из сумм церкви заплатить десять марок; я, конечно, заплатил.

И все-таки, когда зажигали свечи перед бумажными иконочками (Казанской Божьей Матери и Свят. Иоасафа Черниговского) на импровизированном из парт иконостасе, и начиналось проникновенное служение отца Назария при прекрасном пении хора (резонанс в манеже был отличный) – все забывалось, и мы горячо молились в нашей скорби!..

Были тяжелые дни отхода наших армий из Польши. Прочитали телеграммы о падении крепостей Ивангорода и Новогеоргиевска и об осаде Ковно. «Значит, – думал я, – Литва тоже в опасности, и, быть может, уже идет эвакуация и Вильны». Судьба моей семьи беспокоила меня: последнее письмо я только что получил от жены еще из Вильны. Успеет ли семья и куда выедет из родного, насиженного гнезда? На душе у нас «скребли кошки». Немцы ликовали!

Хотя в меньшем масштабе, чем в Нейссе, но и здесь во время немецких побед манифестации и шествия местных жителей со знаменами, флагами и плакатами приходили на гору, где стоял наш замок. Их торжествующее пение и дикие выкрики: «Russland kaputt!», протянутые с угрозой по нашему адресу кулаки оскорбляли наш слух и зрение!

Большую радость и утешение давали в эти дни редкие письма наших родных. Не могу не привести здесь трогательного письма, полученного мною от одной простой скромной старицы-схимонахини, знавшей меня еще мальчиком.

Схимонахиня – это монахиня, заживо отпетая и потому навсегда отрекшаяся от видимого мира, обыкновенно живущая где-нибудь в скиту, но одиноко, вдали от главного монастыря, и совершенно не показывающаяся людям. К такому подвигу отречения от всего земного приготовляют свою душу многолетним послушанием, постом и молитвою.