Александр Успенский - На войне. В плену (сборник)

Вчера получила Ваше письмо через комитет в Стокгольме, жалею, что не знала раньше о его деятельности. Посылать посылки отсюда – бесцельно, ибо их постигнет участь икон. Не говорите ни о каком „приятном долге“ по возвращении в Россию, потому что мы все в неоплатном долгу перед всеми вами за все переживаемое и за то, что мы мирно сидим в своих углах. Дайте же и нам возможность сделать для вас то, что нам по силам; а когда-нибудь, если жизнь поставит в иные условия и будет у меня трудная минута, я к Вам обращусь. Мы с Вами никогда не встречались, ибо я в Вильне не бывала.

Большое спасибо за желание узнать о моем брате, но я уже узнала, в каком он лагере.

Я не могу писать всего, что думаю и чувствую, но хотела бы, чтобы Вы в моих письмах чувствовали душу, с радостью уделяю Вам кусочек ее, если она может согреть Вас на чужбине. Пишите о себе: что делаете? Чем занимаетесь? Работайте, изучайте что-нибудь, будьте бодры и деятельны! Всего хорошего!

Жму Вашу руку!

P. S. Пусть фиалочки (пришит к письму букетик фиалок) передадут Вам мое Рождественское поздравление с наилучшими пожеланиями и привет нашего юга!»

Благодаря хлопотам таких добрых дам мы начали получать и съестные посылки из комитетов помощи военнопленным.

Привожу здесь еще одно письмо:

«Дорогие воины!

Прочитав журнал „Искра“, я узнала, что дорогие, родные братья просят у своих прислать им иконы и свечи. Я, будучи религиозной, всегда молюсь о благополучии воинов и сейчас же откликнулась на это воззвание. Молитесь, и дастся вам желаемое. В вере – сила! Дай Бог вам здоровья и силы, дождаться скорого возвращения к своим родным. Мною сегодня выслана вам посылка № 479 – свечи, ладан и иконы. Еще посылаю Вам мой собственный образок, который для меня так дорог, потому что это мое „благословение“. Пусть Вас он благословит и облегчит страдания. Я хоть и мало жила, но очень много перенесла горя.

Если Вам удастся вернуться в Россию, то привезите мой образок обратно, когда он Вам будет не нужен. Образок этот называется: „Нечаянной Радости“.

Иконы и свечи для церкви продолжали получаться на мое имя, и скоро вся церковь украсилась иконами православного письма.

Иконы были присланы более всего из Москвы и из самых разнообразных углов России: из Петрограда, Владивостока, Батума, Хабаровска, Барнаула, Ростова-на‑Дону, Сухума, Кинешмы, Одессы, Лукоянова, Полтавы и т. д. Из столиц, городов, сел и деревень, с фронта и даже из-за границы (Женева, Стокгольм, Христиания), при самых трогательных письмах.

Церковь-чердак была не только храмом молитвы, но и тем уголком, где мы, обыкновенно не видя наших «охранителей», не чувствовали себя в плену.

Так проходили праздники один за другим: в молитве и заботах о церкви душа отдыхала от печальной жизни и тоски по родине.

Мне как ктитору приходилось быть свидетелем, как некоторые верующие офицеры прибегали здесь к Божьей помощи, прося священника отслужить молебен или панихиду… С родины, где шла война, получались пленными большей частью скорбные вести от своих близких.

В моей памяти стоит такая картина.

Кончилась обедня. Вся публика, то есть пленные офицеры, приложившись ко Кресту, ушли. Смолкли последние шаги их на лестнице. Батюшка, закончив свои молитвы после причащения, тоже ушел. Храм опустел, но слабые волны ладана-фимиама еще струились в солнечных отсветах окон в алтаре; огоньки разноцветных лампадок и свечей еще мерцали в полутемной церкви-чердаке, слабо отражаясь на Святых Ликах икон… Я любил этот момент после Богослужения в нашем храме. Казалось, еще притаились невидимо в воздухе, смешавшись с кадильным фимиамом, все те слезные моления и вздохи, что только что возносились здесь ко Всевышнему!..

В один из таких моментов, когда я уже гасил последние огоньки у иконостаса, на лестнице послышались торопливые шаги и чье-то рыдание… Вошел батюшка, а за ним два офицера, причем один из них плакал, а другой, обнявши его, успокаивал. Плакавший заказал панихиду. Это был капитан Колпак (всегда во время Богослужения прислуживавший батюшке в алтаре), только что получивший письмо из России о том, что жена его после двух операций рака – скончалась, оставив четырех малых детей сиротами. Батюшка облачился, и началась панихида. Очевидно, капитан Колпак горячо любил свою жену, так горько-неутешно он плакал, свечка дрожала и прыгала в его руках, а когда запели: «со святыми упокой» – он без чувств упал на пол… Мы опрыскали его холодной водой и накрыли шинелью. Панихида продолжалась. Понемногу он пришел в себя и стал молиться. Я заметил, что к концу панихиды он перестал плакать. Батюшка напомнил ему о покорности Воле Божией и что там, у Царя Небесного, жена его за свои страдания и муки на земле – обретет мес то со Святыми. Капитан Колпак, заметно успокоенный, оставил нашу утешительницу-церковь.

Получали в плену печальные вести не только из глубины России, но и с самого фронта, особенно пожилые и старые офицеры. Так, например, пожилой капитан 110‑го Камского полка П. П. Карлов, родом из Литвы, получил письмо с фронта о смерти в бою своего старшего сына, недавно выпущенного из училища молодого офицера. Он так убивался и долго плакал, что от слез начал терять зрение, и к концу своего плена совершенно ослеп. Возвратясь слепым из плена, он недолго болел и скоро умер.

Капитан этот отличался необыкновенной набожностью, не пропускал ни одного Богослужения, первым приходил, последним уходил из церкви.

Между прочим, в моем маленьком дневнике того времени записано под датой 1917 г. окт. 30‑го: «Капит. 110‑го п. Камск. полка П. П. Карлов, все время оплакивающий потерю любимого сына, видел сегодня под утро во сне Божью Матерь в траурном одеянии, плывущую на облаках… Он громко, на всю комнату крикнул: „Господа! Смотрите, Божия Матерь на облаках“! – и – проснулся. Со слезами на глазах, но радостный рассказывал он об этом чудесном видении во сне».

На общем собрании пленных офицеров нашего лагеря меня выбрали председателем квартирной комиссии. Комиссия эта должна заботиться о размещении пленных офицеров по комнатам. Ко мне как к председателю часто обращались офицеры, особенно французы, о перемене комнаты: поссорятся между собой офицеры, и начинаются хлопоты о перемене комнаты, вернее – компании. Были среди офицеров особенно неуживчивые, нервные или просто скандалисты, которых ни одна комната не хотела принимать. Вообще, эта должность доставляла мне много неприятных хлопот.

Я уже говорил, что многие из нас отказались совершенно от прогулок под конвоем. Зато когда наступила весна 1916 года, мы старались проводить время на свежем воздухе в маленьком палисадничке около нашего здания, где солнышко так ласково пригревало, покрылись молодой зеленью деревья, кусты и земля. Мы выносили сюда наши скамейки или складные стулья. Здесь читали мы газеты, а некоторые офицеры изучали языки.