Алексей Писемский - Взбаламученное море

– Вы будете у генерал-губернатора на бале? – переменила гостья разговор на другой предмет.

– Да не знаю, позовут ли? – отвечал Бакланов.

– О, непременно! – подхватила Базелейн: – вы знаете: он нынче тактику совсем хочет переменить… Ему из Петербурга прямо написали и поставили на вид Суворова, что вот человек – сумел же сойтись с целым краем. Он просто хочет теперь искать в обществе.

– Дай Бог, – отвечал Бакланов: – чтоб они для общества жили, а не общество для них.

– Уж именно, именно! – подтвердила восторженно madame Базелейн.

Дама эта, за какой-нибудь год перед тем, видела только что не у башмака своего лежавшим все к-е общество, а теперь, чтобы сблизить своего патрона с лицами, по преимуществу державшими себя в отношении его неприязненно, она ездила к ним и в дождь и в слякоть. Баклановы, в этом случае, были одними из первых.

Когда Евпраксия возвратилась, madame Базелейн начала бесконечно к ней ласкаться. С каким-то благоговейным вниманием она расспрашивал ее, как она кормит ребенка, не беспокоит ли он ее.

Евпраксия на все это отвечала ей серьезно-сухо.

– А что ваша дочь? – спросила она ее в свою очередь.

– Ах, она у меня чудо как развивается, чудо! – отвечала Базелейн.

Выражение лица Евпраксии было насмешливо.

Гостья наконец начала собираться.

Бакланов пошел провожать ее.

– Как все это мило!.. – говорила Базелейн, проходя мраморную залу и Бог знает на кого показывая: на самую ли залу, или на игравших в ней детей.

– И скучно! – добавил, идя вслед за ней, Бакланов.

Madame Базелейн покачала только головой.

Проводив ее, Бакланов сел на пол около детей.

– Валерка! – крикнул он старшему сыну: – ну, хочешь кататься?

Мальчик сейчас же забрался ему верхом на шею и начал на нем скакать, как на лошади.

– Ну, поди и ты, коропузик! – крикнул Бакланов маленькому.

Тот переправился к нему.

– Ну, целуйте! – скомандовал Бакланов.

Валерьян сейчас же нагнулся и начал его целовать несчетно раз. Маленький тоже тянулся к нему своими губенками.

Панна Казимира смотрела на всю эту сцену с сложенными руками и потупленными глазами.

Дети целовали отца, по крайней мере, с полчаса.

– Однако какие это бессмысленные поцелуи детские, – обратился он вдруг к Казимире.

– Отчего же? – спросила та, краснея.

– Так! – отвечал Бакланов и встал.

– Что ж, поиграйте еще с детьми, – сказала было ему Казимира.

– Нет! скучно! – повторил он, зевая, и ушел к себе в спальню спать, хоть всего еще только было десять часов.

Баклановы обедали.

Евпраксия, как честная и пышная римская матрона, сидела на конце стола. По правую руку от нее помещались: Казимира с старшим, Валеркой, как его звал отец, а по левую – нянька-немка со вторым, Колькой. У обоих детей были особые серебряные приборы, и оба скромнейшим образом сидели на своих высоких стульчиках.

Обед у Баклановых был всегда отличный; повар их вряд ли был не искусней повара Эммануила Зхаровича; вина самого высокого сорта, прислуга скромная, вежливая. Но ничто это не пленяло Александра!.. В его воспоминании проходил другой, скудный обед в Ковригине, когда он сидел около молоденькой девушки и пожимал под столом ее ножку: о, какая то была поэзия, – и какая все окружавшее его теперь проза!

К концу обеда зашел разговор о приглашении на бал, которое в самом деле было получено от генерал-губернатора.

– Я не поеду! – сказала Евпраксия решительно.

– Отчего же? – спросил ее Бакланов, вспыхивая.

– Потому что я никуда не езжу, – отвечала Евпраксия.

Бакланов насмешливо улыбнулся.

– К другим вы можете не ездить, – начал он: – но тут вежливость требует! Наконец вы обываетельница здешняя; у вас могут случиться дела и другое прочее.

– У меня нет никаких дел.

– Но у меня могут быть.

– Ну, так ты и поезжай!

Бакланов опять и еще ядовитее усмехнулся.

– По обыкновению: ни для кого – ничего, ни шагу! – произнес он.

– Ну да, ни шагу, – повторила Евпраксия.

В сущности, Бакланову решительно было все равно, поедет ли с ним жена на бал или нет; но ему хотелось только с ней поспорить и побраниться.

Если маленькие причины имеют иногда большие последствия, то и наоборот: большие явления имеют, между прочим, самые миниатюрные результаты.

На героя моего ужасно влияла литература; с каждым смелым и откровенным словом ее миросозерцание его менялось: сначала опротивела ему служба, а теперь стала казаться ненавистной и семейная жизнь. Поэтический и высокохудожественный протест против брака Жорж-Санда казался ему последним словом человеческой мудрости – только жертвой в этом случае он находил не женщину, а мужчину, т-е себя.

– Ведь этак трактовать целое общество нельзя… нельзя! – повторял он насмешливо, обращаясь к Евпраксии: – что мы-де вот выше всех и никого знать не хотим; надобно спросить, как и другие нас понимают!

– Я и не считаю себя выше других. Что ты таким образом перетолковываешь мои действия? – сказала Евпраксия, уже рассердившись на мужа.

– Отчего же вы не едете? – спросил он.

– Потому что там все будут светские дамы, а я не светская.

– Что же вы такое? Вот бы интересно знать, что это такое?.. Что-то очень уж, должно быть, необыкновенное! – говорил Бакланов, – в этот день он был до гадости зол.

– Когда женились на мне, так видели, что я такое! – сказала Епвраксия.

Лицо ее по-прежнему оставалось спокойно.

– Нет, не видал, – отвечал Бакланов: – и теперь не вижу, да и вряд ли когда увижу.

– Ну да, – повторила опять Евпраксия и замолчала, а потом, когда обед кончился, тотчас же встала и ушла в гостиную.

Бакланов остался еще за столом.

Он налил себе стакан вина и велел подать сигару.

– Ведь камень, и тот не живет, как мы живем, – говорил он совершенно громко и обращаясь к Казимире, которая осталась, потому что Валерка доедал еще пирожное: – и тот хоть что-нибудь, хоть пыль, да дает в воздух, и сам наконец притягивает песчинки, и мы – ничего.

Положение Казимиры было очень щекотливое.

– Что если бы состояния у нас не было? – продолжал громко Бакланов: – куда бы и на что мы годились!.. есть, спать, родить детей, кормить их на убой!

При этих словах Евпраксия, все это слышавшая, подняла наконец глаза на образ.

– Он и их ненавидит, Боже, Боже мой! – проговорила она и склонила голову.

Бакланов между тем продолжал рассуждать.

– По-моему, человек без темперамента, без этого прометеевского огонька, который один только и заставляет нас беспокоиться и волноваться, хуже тряпки, хуже всякого животного!

И затем, видя, что в зале никого нет, ни Казимиры ни даже лакеев, он встал и ушел в кабинет.

Одною из главных причин недовольства его браком было то, что холодная Евпраксия не представляла уж никакой для него прелести, и его мучило нестерпимое желание завести интрижку.