Алексей Писемский - Взбаламученное море

Бакланов ушел в другие комнаты и сел играть в карты.

Молодые люди не давали Софи вздохнуть. Ее беспрестанно приглашали на вальс, на польки, на кадриль, наконец к ней разлетелся и сам Эммануил Захарович, в белом жилете, в белом галстуке, отчего рожа его сделалась еще чернее. Софи взмахнула на него неприветливо глазами: отказать ему не было никакой возможности. Он пригласил ее при всех и вслух.

Они стали.

По лицам большей части гостей пробежала улыбка, но музыка в это время заиграла, и пары задвигались.

– Что это вы, с ума сошли! – сказала шопотом и бешеным голосом Софи своему кавалеру, хотя по наружности и улыбалась.

– Сто зе? – спросил ее робко почтенный еврей.

За деньги, он полагал, что вежде и все может делать.

– Я не позволю вам нигде бывать, где я бываю, – шептала Софи.

– Сто зе я сделал? – спрашивал тот в недоумении.

– Вы осел, дурак, потому и не понимаете, – продолжала Софи, делая с ним шен.

Эммануил Захарович краснел в лице.

– Извольте сейчас же итти и просить других дам, чтобы танцовала с вами не я одна!

Эммануил Захарович, кончив кадриль, пошел ко всем дамам; но с ним согласилась протанцовать одна только жена Иосифа Яковлевича, очень молоденькая дама, на которой тот только что женился.

– Эммануилка-то все со своими возится! – заметил вслух и на всю почти залу Никтополионов.

Софи после кадрили немедля уехала.

Она была взбешена, как только возможно, и проплакала всю ночь.

Бедная женщина! Она тоже, хоть читать ничего не читала, но зато от ездивших к ней молодых людей беспрестанно слышала: «подлость!..», «гадость!», «подкуп!..». И с каждым их словом она все более и более начинала сознавать весь ужас своего положения.

То, что Бакланова сбивало с панталыку, ее наводило на путь истинный: при нахлынувшем со всех сторон более свободном воздухе, в ком какие были инстинкты, те и начинали заявлять себя.

Не более как через неделю Никтополионов снова поймал Бакланова в клубе и стал стыдить его при всех.

– Вот вам, рекомендую, господа, – говорил он, показывая на него евреям, грекам, армянам и русским: – вот господин, у которого сто тысяч в кармане, и он их держит за две копейки в банке.

Греки, армяне и русские при этом усмехнулись, а евреи даже воскликнули:

– Зацем зе это он так делает со своими деньгами?

– Но где же сто тысяч! – возражал стыдливо Бакланов и, возвратясь домой, решился сделать то, что ему все советовали.

Но прежде, впрочем, ему надобно было переговорить с женой.

– Что за вздор такой, пускаться в эту игру? – возразила ему Епвраксия с первых же слов.

Согласись она с ним и не оспаривай, Бакланов, может быть, еще подумал бы и вообще сделал бы это дело несколько омотрительней; но тут он рассердился на жену и потерял всякий здравый смысл.

– Ведь это не осторожность, а одна тюленья неповоротливость только! – развивал он мысль Никтополионова.

Евпраксия на это, по обыкновению, молчала.

Бакланова это еще более выводило из терпения…

– Дайте мне мои деньги. Я не намерен их бесполезно держать, как поленья, в своем шкапу, – говорил он.

Евпраксия пошла и принесла ему.

– Ваших вы мне, конечно, не доверите, потому что я ведь дурак… ничего не смыслящий… способный только разорить семью… беру эти деньги на карточную игру, на любовниц!

– Нате вам и мои деньги, если вы полагаете, что это меня останавливает! – сказала Евпраксия и подала ему и свои приданые пятьдесят тысяч. – А остальные двадцать пять тысяч не мои, а детские; я не могу им располагать! – сказала она.

– Стало быть, я мужем еще сносным могу быть, а отцом нет, – благодарю хоть и за то! – сказал он, кладя деньги в карман.

Евпраксия наконец рассердилась.

– Что это за страсть, Александр, у вас перетолковывать каждый мой шаг, каждое слово? Если что вы находите дурным во мне, скажите прямо… К чему же все эти колкости-то?

– Ну, поехала! только этого недоставало!.. – отвечал Бакланов и, хлопнув дверьми, ушел из комнаты.

Евпраксия поспешила отереть слезы и села на све место.

На другой день Бакланов, заплатив огромную премию, накупил акций – все больше общества «Таврида и Сирена».

– Вот извольте-с, не промотал ни копейки! Все обращено только в более производительную форму, – говорил он, раскладывая акции и любуясь их купонами, нарисованными на них пароходами и так внушительно выставленными цифрами их стоимости.

Евпраксия однако совершенно равнодушно и холодно приняла все эти бумаги и положила их в комод.

Бакланова опять рассердило это равнодушие.

«У этой женщины решительно кровь по три раза в сутки обращается… Кругом ее кипят и просыпаются все народные силы, а она – точно не видит и не чувствует этого!..»

Впрочем, он ничего ей не сказал, а ушел к себе в кабинет и, улегшись там на диван, стал вычислять в уме, сколько он будет получать процентов.

– Ваш герой как ребенок поступает! – заметят мне, может быть, некоторые.

А сами вы лучше, благоразумнее, накупили акций, признайтесь-ка?

Среда наступила наконец. У Софи уже был какой-то: благообразный старик-музыкант, обещавший у нее играть на вечере; французская актриса m-me Круаль, очень милая и изящная женщина; русская дама в черном платье и четках, ехавшая в Иерусалим на богомолье и отрекомендованная Софи Евсевием Осиповичем Ливановым, который в последнее время с нашей юной героиней почему-то вступил в переписку; двое-трое молодых людей из обожателей Софи, и наконец молодая девица: какая-то m-lle Похорская, или Покровская, метавшая составить себе такую же карьеру, как и Ленева.

Виктор Басардин, в статском платье, с бородой, довольно красивый собою, но с изборожденным от несовсем, должно-быть, скромной жизни лицом, тоже был у сестры и, ходя по ее роскошному будуару, о чем-то серьезно с ней разговаривал, или, лучше сказать, просил ее.

– Ты ему скажи, что же это такое! Нынче не прежнее время… Он там, чорт знает, в палатах каких возится, а мне дров не на что купить.

– Возьми у меня денег, если нуждаешься, – говорила Софи.

– Да что мне твои деньги? Пусть он устроит меня посолиднее… Впрочем, дай, если у тебя есть лишние! – прибавил он.

Софи подала все, сколько было у нее в кошельке.

– Ты ему скажи: он у меня теперь в руках; я все напишу.

– Мне и говорить с ним не хочется, – возразила Софи.

– Да это не для себя, а для меня сделай. Будет уж, пограбили; пускай и поделятся.

Софи было очень скучно слушать ворчанье брата.

– Пожалуйста, – повторил он, надевая перчатки и беря шляпу.

– Куда же ты уходишь! У меня музыка сегодня будет! – сказала она.

– О, чорт! терпеть не могу этого. Мне бы денег надо, вот что! – говорил он и пошел через заднее крыльцо.