Алексей Писемский - Взбаламученное море

Мужчина с табаком и вином делается похож на чорта! – говорит немецкая поговорка.

Бакланов, возвратясь домой, спросил себе бутылку вина, закурил сигару, человека отпустил спать, а сам начал пить и курить.

Более ясно проходившие в голове мысли были следующие:

«Славная вещь – эти немножко шаловливые женщины».

Сильная затяжка сигарой и рюмка портвейну.

«Как бы отлично теперь, вместо того, чтобы ехать домой, заехать к какой-нибудь госпоже и учинить с нею оргию».

Еще рюмка и затяжка сигарой.

«Что я Казимиру пропускаю… Она, должно быть, страстная женщина!»

Новая рюмка и новая затяжка.

«Сходить разве к ней?»

У Бакланова при этом в голове даже помутилось.

«Чорт, пожалуй, рассердится!» – продолжал он. Однако встал. Шаги его уже были неровны.

«Скажу, что заболел, люди все спят, и пришел к ней».

И, недолго думая, он запахнул халат, прошел на цыпочках залу, коридор и отворил дверь в комнату, где спала Казимира. Та сейчас же услыхала.

– Кто это? – спросила она немножко испуганным голосом.

– Это я, Казимира, не тревожьтесь! – говорил Бакланов, подходя к ней и дотрагиваясь до нее рукою.

– Ах, Александр Николаич, не случилось ли чего-нибудь? – воскликнула Казимира, привставая.

– Нет, ничего; я так пришел, побыть с вами, – отвечал он; голос его был нетверд.

– Чтой-то, как же возможно в такое время! Придут, пожалуй, кто-нибудь.

– Никто не придет, никто! – говорил Бакланов, беря и целуя ее руку.

– Да как никто? Так вот дети, Валеренька спят! – говорила Казимира.

– Ну, пойдемте ко мне в кабинет.

– Зачем я пойду к вам? Что мне там делать!

– Мы будем сидеть, разговаривать.

– Нет, Александр, ступайте, ступайте! – говорила Казимира, дрожа всем телом.

– Если вы не пойдете, я на вас ужасно рассержусь.

– Как это возможно! Душечка Александр, это невозможно.

– Отчего же невозможно?

– Оттого, что у вас жена есть! Что вы!

– Убирайтесь вы с женой! Не люблю я ее. Пойдемте, ангел мой!

– Александр! Умоляю, оставьте меня! Оставь! – говорила Казимира.

– Не оставлю, – говорил он, обнимая ее и насильно подводя к двери.

– Александр! – вздумала было еще раз воспротивиться Казимира.

– Если ты для меня этого не сделаешь, я возненавижу тебя! – проговорил Бакланов; голос его при этом звучал почти с бешенством.

– Ах, Господи! – воскликнула бедная женщина, вся пылая в его объятиях. – Дайте мне, по крайней мере, надеть на себя что-нибудь.

– Ну, наденьте.

Она торопливо накинула на себя капот и надела туфли.

Бакланов обнял ее и увел.

В семействе Баклановых все шло как бы по-прежнему; но в самом деле это было не так: безумная Казимира начала чувствовать страх непреодолимый к Евпраксии и почти что избегал ее видеть, стремясь всей душой быть с Александром, единственным ее спасителем и покровителем; о он, напротив, удовлетворив минутному увлечению, почувствовал к Казимире более чем равнодушно, почти что отвращение; сначала он превозмогал себя, а потом и скрывать этого не мог, и не только самым тщательным образом старался не оставаться с Казимирой с глазу на глаз, но даже уходил из комнаты, в которую она входила. Казимира наконец заметила это и поняла: что бы там ни чувствовало сердце, но в ней заговорила гордость, она сама не стала обращать внимания на Бакланова, а между тем, когда ее начинали невыносимо душить слезы, она пила холодную воду, глотала лед, ходила почти босыми ногами по замерзшей семье. Все сие наконец восприяло свои действия!

В одно утро Евпраксия ранее обыкновенного подошла к спальне мужа и отворила дверь.

– Что ты спишь? Вставай! – сказала она.

Бакланов взмахнул глазами.

– Казимира больна, – продолжала Евпраксия.

– Больна, чем? – спросил сначала очень равнодушно Александр.

– Не знаю, вся в жару, бредит, почти уже без памяти.

– Что же такое она бредит? – спросил Бакланов, приподнимаясь уже с постели.

– Да так, разную бессмыслицу говорит, – я уж за доктором послала.

– Да, да, за доктором, – говорил Бакланов и вслед за женой несмело вошел в комнату Казимиры.

Она лежала на постели и, при входе Баклановых, взмахнула было глазами, потом что-то вроде грустной улыбки на мгновение появилось на ее лице, затем она снова закрыла глаза и обернулась к стене.

– Доктора бы скорей, доктора, – повторял Бакланов.

Ему наконец стало жаль своей бедной жертвы.

«Что если она умрет! Я сам не перенесу этого! Она мне день и ночь станет представляться!» – мелькнуло в его голове, когда он уходил к себе в кабинет.

Доктор приехал.

Евпраксия, с встревоженным лицом, ходила за ним.

– Горячка у ней, и очень сильная. Она, должно быть, или простудилась, или с ней было какое-нибудь нравственное потрясение, – говорил тот.

– Ничего не было, решительно, – уверяла его Евпраксия.

– Есть за жизнь опасность, – говорил доктор.

Евпраксия еще больше побледнела.

Бакланов продолжал сидеть в кабинете.

На другой день Казимире стало еще хуже.

Евпраксия от нее не отходила. Старший мальчик, никак не хотевший ни с кем быть, кроме своей милой нянюшки, все просился к ней в комнату.

Мать взяла его к себе на руки и сидела с ним около больной.

Бакланов совершенно притих в своем кабинете: горесть его в эти минуты была непритворная.

В продолжение недели Евпраксия не пила, не ела и все сидела около Казимиры, брала ее за руку, успокаивала ее, когда та, остававшаяся по большей части в беспамятстве, начинала метаться.

На седьмой день доктор сказал, чтобы больную исповедали и причастили.

Послали за католическим священником.

У Бакланова посинели ногти, когда он услыхал звон колокольчиков, которыми звенели мальчики, входя в комнату умирающей.

Уходя и прощаясь, ксендз лукаво и сурово посмотрел на Бакланова.

В ночь Евпраксия вошла в кабинет своего мужа с встревоженным лицом.

– Она, кажется, кончается, – сказала она всхлипывающим голосом.

– А! – зарыдал Бакланов на весь дом.

– Чтой-то, помилуй, – стала его успокаивать Евпраксия.

– О, она чудная женщина! – кричал Бакланов. – Мы неправы против нее, – о-о-о!

– Перестань, друг мой, – говорила Евпраксия, садясь возле него. – Чем же мы против нее неправы? Мы ее любили, а теперь будем молиться за нее.

– Нет, она не простит нас, нет! – рыдал Бакланов.

– Она и не сердится на нас; напротив… Пойдем к ней!

И Евпраксия почти насильно ввела мужа в комнату больной.

В головах у той стоял уже образ с зажженною свечой.

Евпраксия, в белом платье, страдающая, но спокойная, подошла к Казимире, положила ей на грудь руку, потом показала на что-то глазами горничной.

Та подала ей домашний требник.