Борис Зайцев - Том 4. Путешествие Глеба

– Да, в Императорское Техническое? Превосходно. Я в вас уверен, Костомаров. Вы всегда были серьезным учеником.

Он взглянул на Глеба. Что-то скользнуло в карем его глазе. Он чуть усмехнулся.

«Я чем-то ему не нравлюсь», – не подумал, а смутно как бы ощутил Глеб.

Александр Григорьич замолчал. Поправил грелку, слегка вытянулся на спине, голова взъехала выше на подушке. Полузакрытые глаза стали затягиваться бледной пленкой, как у отходящей птицы. Выражение страдания появилось на лице. Подошла Катя. «Начинаются боли, – шепнула Глебу. – Надо морфий вспрыскивать».

Послы поднялись. Александр Григорьич приоткрыл глаза, сказал раздельно, слабо:

– Передайте классу… искреннюю мою благодарность. Они вышли. На улице Глеб ясно почувствовал, как хорошо, что вышли. Да, были. Что можно, сказали. Но…

– Ты думаешь, он не выживет?

Сережа ответил со всегдашнею простотою:

– Почем я знаю? Глеб помолчал.

– А странный все-таки человек Александр Григорьич…

– Нет, чем же странный? Обыкновенный.

Глеб знал, что странный, не совсем такой обыкновенный, как Сережа думал, но объяснить было трудно, да и разговаривать не хотелось. Легкий укол и тоска были в нем.

Он остановил проезжавшего лихача.

– Ты куда это?

– На урок. Хочешь, подвезу?

Сережа отказался. Глеб один покатил по Никольской. «Да, конечно, умрет…»

Извозчик быстро мчал к Театральной площади. Промелькнули базар, церковь, опять Садовая, дом полицмейстера Буланина. Глебу приятно было быстро ехать, вдыхать полувесенний, такой острый, светлый воздух. Он его и пьянил и несколько облегчал – как бы проветривал.

Полина Ксаверьевна удивилась, увидав отъезжавшего от их домика «резвого».

– Вы нынче на лихаче? Это почему же?

Она смотрела вопросительно, не выпуская изо рта папиросы. Пальцы, как всегда, перепачканы краской.

– Да это… так, случайно вышло.

– Случайно…

Полина Ксаверьевна поставила зеленоватый, глянцевитый в разводах кувшин, задрапировала его материей, достала начатый акварелью этюд.

– Мы были с товарищем у одного нашего учителя. Он очень болен. Вероятно, умирает.

– А! Вот как. Я вижу, что вы сегодня не в себе.

Она опять его оглядела, как старшая, как опытный, близкий человек. И слегка усмехнулась.

– Я вас вообще хорошо чувствую. Все ваши настроения… от меня трудно что-нибудь скрыть.

Глеб подмалевывал рефлексы. Ему не особенно понравились ее слова. Что она ему, кузина, тетка?

Полина Ксаверьевна стояла за его спиной, курила, смотрела на акварель. Как всегда, от нее пахло скипидаром.

– Нет, в этом углу не тот тон. И не надо стесняться, чего-то робеть…

Она взяла у него кисть, смешала краски на дощечке, твердо, решительно очертила тень.

– Пустите, я сяду.

Глеб встал, а она села на его место. Не выпуская изо рта папироски, быстро перемазала Глебово художество, все устроила по-другому. Глеб не мог бы сказать, что ему особенно нравится, как она делает. Может быть, для Парижа именно так и надо, но ему не по сердцу. А его собственное писанье? В другом роде, но тоже не удается.

Глеб мрачно глядел, как она распоряжалась его работой.

– Кажется, – сказал наконец глухо, – у меня вообще ничего не выходит. А… если вы за меня пишете, это мне вовсе не интересно. Конечно, я так не умею. Но хочу сам что-то делать.

Полина Ксаверьевна положила кисть.

– Вы и делаете. Ведь этот этюд вы же и писали.

– Теперь чуть ли не половину его вы сделали, а не я.

– Какой самолюбивый!

– Не самолюбивый, а, наверно, бездарный… вот и все.

– Дарование состоит и в том, чтобы бороться и добиваться. Без упорства никто, ни один талант не может выбиться.

Глеб впал в упрямый сумрак.

– У меня нет никакого дарования.

Полина Ксаверьевна поднялась, обтерла руки, посмотрела на него внимательно и мягче.

– Вы нынче просто в нервном настроении. Вам все и кажется… Может быть, я напрасно стала переделывать? У вас вовсе и не плохо было, но я хотела по-другому…

Она вдруг взяла его за обе руки.

– Не сердитесь на меня, милый…

Глеб с удивлением на нее взглянул. Если бы она была молода, привлекательна, вероятно, был бы и тронут.

– Я нисколько не сержусь…

Полина Ксаверьевна вздохнула.

– Ах, если бы вы знали…

Она нервно, сухой горячей рукой пожала ему руку, потом отошла к окну. Глядела в сторону бора, Ячейки.

– Вы говорите, умирает ваш учитель. И взволновались. Это понятно. Вы так молоды… А может быть и лучше, что он умирает? Вы не знаете ведь жизни, а особенно старости… Вы тоскуете. Вероятно, влюблены… да и тоскуете-то от молодости. У вас все впереди.

Глеб не знал что сказать. Разговор становился странным. Когда он ехал сюда, никак не думал, что так выйдет.

Полина Ксаверьевна отошла от окна, взяла из коробки папиросу, закурила.

– Живопись, живопись…

По ее желтому лицу прошло какое-то дуновение.

– А знаете вы, что такое одиночество?

Глеб не ответил. Она оглядела комнату, холсты, этюды, Глеба.

– Вспомните когда-нибудь, что говорила вам Полина Розен: ничего нет страшнее одиночества.

На Масленице Красавца вызвали в имение под Перемышль – захворала богатейшая старуха. Место такое, куда приглашали и профессоров из Москвы. Для Красавца весьма почетно. Платили как следует. Красавцу льстило все это, однако и не очень хотелось ехать. На Масленице он привык есть блины дома, блины у бесчисленных Терехиных, Барутов, Капыриных. По старой памяти можно было съездить в маскарад, приволокнуться за нехитрой маской – не до такой, конечно, степени, как в холостое время.

В уезд он выехал не в важном настроении. Впрочем, за последнее время чувствовал себя вообще беспокойно, невесело. Ему шел пятьдесят седьмой год. Болела нога, сердцебиение чаще, меньше можно пить. Главное же, с Олимпиадою дела плохи. Когда он сам с собой рассуждал, выходило как будто бы гладко. «Она должна быть мне благодарна. Ну те-с… Положение, достаток… Разве я отказывал ей в чем? Платья, наряды… Сам я тоже не кто-нибудь, меня вся Калуга знает. У нас бывает вице-губернаторша. Где она видела это в фирсовском доме?» Рассуждение будто бы и бесспорное. Но покоя в душе не было. Эта могучая, молодая, синеокая женщина – его жена, и она должна его любить… Тут начиналось какое-то но. Красавец, из уважения к себе, не договаривал. Молчаливая же, не гоноровая часть его души тосковала. Ревнивым он был всегда. Теперь это обращалось в болезнь.

К больной съездил Красавец безрадостно, по уже портившейся дороге, вот-вот и распутица настанет. Старуху лечил как надо, и как надо она умерла, не доставив особого горя окружающим. Но на все это ушло трое суток. Двести рублей, две Екатерины, приятно шелестели в бумажнике. Когда он спускался на тройке к мосту чрез Оку, по обтаявшему перемышльскому большаку, в Калуге звонили уже к мефимонам: пропустил Масленицу – понедельник Великого поста! Красавец не любил пост: церковь нагоняла на него уныние. Хотелось намокать, нравственно встряхиваться, а тут изволь думать о смерти, вечности. Успеется еще.