Борис Зайцев - Том 5. Жизнь Тургенева

В таком отталкивании была доля правды. Тургенев как будто возглавлял некую партию, академически-казенную, мешавшую молодежи. Этот вчерашний день надо было – если не повергнуть – то пройти мимо него, повинуясь гласу и духу эпохи.

Но вот прошло тридцать лет. От символизма и модернизма осталось несколько фигур в поэзии – но это уже былое. Настоящая история сделала такие шаги, что не только вчерашний день Чехов, но и Блок и другие. Тургенев переместился в какую-то волшебную, дальнюю перспективу: не устарелый, а старинный писатель… и на этом он много выиграл. Теперь он никому не мешает и ничье не знамя. (Правда, и сейчас встречаешься с таким умонастроением: обругать Тургенева – значит, выдать себе свидетельство на модность. Но уже такие встречи редки. И отдают глубоким провинциализмом.)

Сейчас Тургенев отошел в некий элизиум – оттуда он и видней. Его оценка тверже. – и ближе к истине именно теперь. Неувядаемое в нем выступило сильнее, слабое отцвело. Вряд ли кто станет ныне спорить, например, что малые (по размерам) его произведения оказались сильнее общественных романов, что Тургенев – поэт, эротик и мистик заслонил Тургенева либерала и разрывателя цепей.

Может быть, подлинное свое место («тихого классика») начинает занимать он именно в наше время.

1932

«Мертвые души» в огромной своей части связаны с Римом. «Записки охотника» с Парижем и Куртавенелем (имение Виардо близ Парижа). Как и Гоголь в Риме, Тургенев жил тогда (1847–1850) скромнейше, в меблированных комнатах – то на углу rue de la Paix и бульваров, переезжая из этажа в этаж, смотря по денежным делам, то на rue Tronchet, № 1 – этот дом сохранился и доныне, на углу place de la Madeleine.

Куртавенель же находился километрах в шестидесяти от Парижа, к юго-востоку. Тогда это было прекрасное поместье – замок времен Франциска I, старина, плющ по стенам, каналы, по которым катались на лодке, рвы, чудные цветники перед домом. Рамка для жизни превосходная, и Тургенев отлично чувствовал себя тут. Это время полного его успеха у Полины, время и живой художнической работы. Отсюда-то и вышли разные «Бирюки», «Льговы», «Чертопхановы», да и многое другое в «Записках охотника». Он провел здесь три лета, живя в просторной комнате с зелеными обоями.

Интересно было бы съездить в этот Куртавенель (Тургенев называл его колыбелью своей славы), посмотреть родину знаменитой книги, на которой все мы возрастали, она стала даже частью существа нашего (говорю о своем поколении).

Но ничего там теперь, по моим сведениям, нет. Замок совершенно разрушен – ведь и правда, три войны пережила Франция с тех времен.

Пусть в Куртавенеле замка нет, как и в Париже не найдешь угла rue de la Paix и бульваров, «Записки охотника» остаются. Здесь же во Франции я видел первое издание их. Небольшая серо-голубоватая книжка скромного, благородного вида. Вышла в России сто лет назад, в 1852 году. Это год для нашей литературы знаменательный. Он и траурный: уход Жуковского, Гоголя, но и плодоносный – выступление Тургенева и Толстого.

С особым чувством перелистываешь сейчас тургеневскую книгу. Конечно, это высокая литература. Но и часть твоей родины, России, ее старина, прелесть, природа, очарования и недостатки, даже уродства (рабство) – пестрая и живая картина, такая правда и поэзия! И во всем создании – в невидимых, подземных его слоях – тихая струя благоволения. Она не выпирает. Просто присутствует. Книга рождена любовью и как любовь жива, несмотря на всю свою старомодность.

Вижу собственные пометки, сделанные много лет назад. «Ермолай и мельничиха» – весенний вечер в лесу. «Тяга» вальдшнепов. Он знает всех птиц и всю жизнь их!.. «Затихли зяблики, через несколько мгновений малиновки, за ними овсянки». «А дальше умолкают разные горихвостки, дятлы, пеночки, иволги…» «Соловей щелкнул в первый раз».

– Откуда у ваших классиков столько птиц? И неужели в России их так много? – спросил меня раз один итальянец. – Удивляюсь…

В России всего много, не приходится удивляться, что много птиц. Тургенев знал их потому, что любил все это. И не только птиц, а вообще природу.

Отмечены у меня первые страницы «Свидания» (березовая роща в сентябре – после дождичка вдруг солнце и сквозь облака «лазурь, ясная и ласковая, как прекрасный, глаз»); начало «Бежина луга» (жаркий и погожий день в июле), середина «Касьяна с Красивой Мечи» (жара в лесу, лазурь в небе, как бездна, отдыхающий охотник лежит на спине и смотрит вверх сквозь лепет листьев) – все это совершенно первый сорт. Эпилог книги «Лес и степь», того же, приблизительно, достоинства.

И конечно, не только природой, но и людьми, теми, «столетними» наполнено произведение. Они являются, говорят, что-то делают, ничего сложного и замысловатого, а потом безвестно исчезают. Никаких «фабул», «развития сюжета» – появился, ушел, но запечатлелся.

Все как будто совсем близко к действительности, чуть ли не «очеркизм», но вот именно «чуть ли не»: окрашено очень тонко самим автором, через него прошло, а потому не фотография, а художество.

Охота сводила Тургенева с очень различными людьми: от помещиков до простых охотников, неустроенных, бездомных бродяг – эти особенно его привлекали. Сам он был барин, но странный. При всем блеске, культуре, утонченности и западничестве своем все-таки это русский скиталец, несмотря ни на какие Спасские. Западно-мещанского в нем не было, он не «буржуа», а дальний родственник, каким-то концом души своей брат бездомным Калинычам, Ермолаям, Сучкам, Касьянам, певцам Яковам и другим.

Баре ему нравились только непутевые – Радиловы, Каратаевы, Чертопхановы, а тогдашних «устоев общества», он терпеть не мог (одни фамилии чего стоят: Пеночкин, Лоснякова, Стегунов – этого и назвал Мардарием Аполлонычем. Он Тургенев угощал чаем на террасе, а конюшне драли в это время буфетчика Василия. «Чюки-чюки, чюки-чюки…» – хозяин ласково улыбался).

Женщин не весьма много в «Записках охотника» по их малому отношению к охоте, но Тургенев есть Тургенев. И даже в самой его мужской книге так он русскую женщину превознес, что один всего – более поздний – очерк «Живые мощи» заслоняет собой едва ли не половину написанного.

В технике «Записок охотника» многое устарело. И времени прошло немало, да и вообще Тургенев был врожденно старомоден (хоть иногда стремился изображать «нового человека»). «Мои снисходительные читатели…», «Дайте мне руку, любезный читатель…» – Толстой никогда не мог такого написать. Друг и сверстник Тургенева Флобер тоже.

Почти на смертном одре, в Буживале, Тургенев просматривал корректуры собрания своих сочинений, но вот не убрал из раннего своего писания этих любезных читателей, разных «бедняг», «добряков» и пр.