Болеслав Маркевич - Четверть века назад. Часть 1

Сама Аглая Константиновна возчувствовала это обаяніе, и обернувшись къ флигель-адъютанту, сидѣвшему за ея кресломъ, самодовольно прошептала ему:

— N'est ce pas qu'elle est fort bien ma fille?

— Adorable! отвѣтилъ онъ съ искреннимъ увлеченіемъ.

Она многозначительно и лукаво скользнула взглядомъ по его лицу и ухмыльнулась, довольная какъ школьникъ пряникомъ.

Онъ чуть-чуть улыбнулся тоже:

«Ты, милая моя, думалъ онъ, хуже медвѣдя басни; десять враговъ лучше чѣмъ твое усердство… Я воображаю поэтому какъ тебѣ понравится штука которую я намѣренъ выкинуть тебѣ завтра!»…

И онъ погрузился въ глубокое размышленіе.

По той сторонѣ занавѣса появленіе Лины — о чемъ мигомъ распространилось между нашими актерами, — произвело настоящее ликованіе. Княжна была общею любимицей, кумиромъ всѣхъ и каждаго. Вѣсть о томъ что она занемогла, не можетъ болѣе играть, возбудила къ тому же между «пулярками» ужасную боязнь за предстоявшій балъ, который могъ несостояться вслѣдствіе этого нездоровья «de la fille de lа maison». Какъ запрыгали онѣ за то теперь, какъ завизжали, какъ кинулись неизбѣжнымъ гуртомъ къ просвѣту между занавѣсомъ и порталомъ съ противоположной ея ложѣ стороны кулисъ, откуда явственно могли видѣть Лину, какими радостными кивками, какими широкими улыбками на свѣжихъ деревенскихъ лицахъ привѣтствовали онѣ ее оттуда, насѣдая другъ на друга и рукоплеща изо всей силы рукъ!..

Ольга Елпидифоровна глядѣла тоже на княжну, но съ инымъ чувствомъ. Она любовалась ея нарядомъ и злилась на нее за него. Это было именно «une toilette de saison», пригодное для лѣта, не слишкомъ нарядное и не слишкомъ «простенькое» платье. Ольга же должна была надѣть на этотъ самый вечеръ настоящій бальный туалетъ, — платье той же Лины, надѣванное ею разъ въ Москвѣ прошлою зимой, и перешедшее отъ нея къ барышнѣ въ числѣ многихъ другихъ «dйfroques Лины», какъ выражалась свысока Аглая Константиновна о каждомъ разъ надѣванномъ туалетѣ дочери. «И это сейчасъ замѣтятъ, и онъ (все тотъ же графъ Анисьевъ), и эта петербургская grande dame, и догадаются что я только и могу порядочно одѣваться съ плеча этой княжны aux grands sentiments. Господи, когда же я буду въ состояніи одѣваться сама какъ я хочу!»… Впрочемъ, тутъ же утѣшила себя барышня: «мой туалетъ все таки гораздо эффектнѣе этого, и я буду въ немъ такая gentille что всѣ мущины съ ума сойдутъ по мнѣ!»…. И объявивъ кругомъ что она въ послѣдней сценѣ участвовать не намѣрена и что «могутъ тамъ убивать другъ друга безъ нея», она торопливо побѣжала къ себѣ наверхъ облекаться въ это, дѣйствительно черезчуръ «эффектное», изъ бѣлаго тюля, отдѣланное пунцовымъ бархатомъ, платье и въ вѣнокъ изъ большихъ пунцовыхъ розъ, которыя чрезвычайно шли къ характеру ея вызывающей красоты.

— Подвиньтесь, Сережа, шепнулъ Ашанинъ Гундурову въ минуту когда занавѣсъ поднялся еще разъ, и они вдвоемъ должны были выйти на сцену;- ты слышишь, княжна въ залѣ, все обстоитъ благополучно.

Но это пріятельское ободреніе не было въ состояніи поднять настроеніе Сергѣя на тотъ уровень всецѣлаго самообладанія, или горячаго сценическаго увлеченія, при которыхъ равно, хотя разными путями, актеръ овладѣваетъ своимъ зрителемъ. Словно пудовыя вериги оттягивали ему плечи, глаза его заволакивалъ какой-то туманъ, языкъ съ трудомъ ворочался въ гортани, руки не слушали его и какъ бы сами собою падали устало внизъ послѣ каждаго усилія его поднять ихъ. Сцена съ Гораціо, въ которой Гамлетъ вернувшійся изъ Англіи является особенно возбужденнымъ и какъ бы совершенно готовымъ «казнить злодѣя, замышлявшаго погубить его», и слѣдующій за этимъ разговоръ съ Озрикомъ, гдѣ онъ ѣдко преслѣдуетъ своими насмѣшками эту придворную «стрекозу» и «сороку», прошли крайне неудовлетворительно; въ двухъ мѣстахъ онъ даже спуталъ реплику и чуть не сбилъ съ толку Шигарева, актера бывалаго и никогда не терявшагося на подмосткахъ. Шигаревъ-Озрикъ вывезъ всю сцену на своихъ плечахъ. Онъ представлялъ собою совершенную противоположность исправника-Полонія. Настолько тотъ былъ кругловато-грузенъ, широко-смѣшонъ, «фальстафенъ» по наружности, какъ выразился про него старикъ смотритель, настолько птичье, худое и узкое лицо Шигарева, его короткое туловище и длинныя, поджарыя какъ спицы ноги напоминали забавно тощій обликъ изможденнаго танцмейстера; насколько въ исполненіи Акулина за льстивою и суетною болтовней Полонія можно было распознавать прирожденную ему плутоватость и смѣтливость, развитую долгимъ навыкомъ придворной жизни, настолько Шигаревъ умѣлъ изобразить въ Озрикѣ типъ чистокровнаго царедворца, лишеннаго всякой способности самобытнаго сужденія, сознательно убѣжденнаго что мнѣніе владычнаго надъ нимъ лица, каково бы оно ни было, должно быть непререкаемо и его мнѣніемъ, и что вся его задача въ жизни состоитъ лишь въ томъ чтобъ эти мнѣнія сильныхъ міра повторять и поддакивать имъ какъ можно почтительнѣе, глубокомысленнѣе и щеголеватѣе… Пустѣйшій шутъ въ дѣйствительной жизни, Шигаревъ на сценѣ превращался въ серіознаго, тщательно отдѣлывающаго каждое мѣсто своей роли комика, которымъ нельзя было не любоваться. Любовался имъ особенно петербургскій флигель-адъютантъ, изо всего числа предстоявшихъ зрителей имѣвшій, въ своемъ качествѣ homme du métier, наиболѣе возможности судить насколько царедворецъ Озрикъ былъ вѣренъ дѣйствительности…

Нервное изнеможеніе Гундурова, которое не могло не быть замѣченнымъ публикой и приписывалось большинствомъ ея простой физической усталости, нашло какъ бы себѣ объясненіе въ словахъ Гамлета предъ сценой поединка, въ которыхъ, помимо ея воли, выливается у этой чуткой натуры сознаніе предсмертной тоски, охватившей ее: «Ты не можешь себѣ представить какъ мнѣ тяжело на сердцѣ; это вздоръ, а между тѣмъ какое-то грустное предчувствіе, — женщину оно могло бы; испугать»… Слова эти у Сергѣя сказались отъ души: ему, дѣйствительно, было невыносимо тяжело… И вслѣдъ за ними глаза его совершенно безсознательнымъ движеніемъ направились на мигъ въ сторону ложи въ которой княжна, смущенная сдѣланною ей оваціей, усѣлась теперь въ полутьму за объемистымъ туловищемъ Mme Crébillon, упросивъ дядю занять свое прежнее мѣсто. Она въ свою очередь съ напряженнымъ вниманіемъ глядѣла на Гамлета. Взгляды ихъ встрѣтились… Трудно сказать какимъ новымъ ощущеніемъ отозвалось это во внутреннемъ сознаніи нашего героя, но онъ какимъ-то мгновеннымъ усиліемъ скинулъ съ себя свинцовую тяжесть лежавшую до этой минуты неодолимымъ гнетомъ на всемъ его существѣ… Словно послѣднимъ сіяніемъ освѣтило эти предсмертныя минуты Гамлета. Глаза его блеснули; пробужденная внезапно энергія и спокойная рѣшимость сказались въ отчетливыхъ звукахъ его голоса, когда, въ отвѣтъ на предложеніе Гораціо пойти сказать королю что Гамлетъ не расположенъ въ эту минуту фехтовать съ Лаертомъ, онъ произнесъ: «Нѣтъ! Я смѣюсь надъ предчувствіями; и воробей не погибнетъ безъ воли Провидѣнія… Никто не знаетъ что теряетъ онъ, такъ что за важность потерять рано? Будь что будетъ!