Болеслав Маркевич - Четверть века назад. Часть 1

— Héléne! Онъ кинулся за нею;- милая моя, я тебя огорчилъ!.. Прости меня, — я боленъ, нервенъ… нервенъ сталъ какъ старая баба, примолвилъ онъ съ натянутымъ смѣхомъ;- не уходи такъ! Дай руку въ знакъ прощанья!.. Я сейчасъ сойду внизъ….

Она протянула ему на ходу руку — и скрылась въ темени неосвѣщенныхъ покоевъ.

Князь Ларіонъ прошелся раза три по комнатѣ, хрустя пальцами и щурясь съ какимъ-то мучительнымъ выраженіемъ, позвонилъ своего камердинера, и принялся одѣваться.

Черезъ часъ времени Vittorio постучался въ двери комнаты княжны, и на ея спросъ отвѣчалъ что «madame la princesse mère» послала его доложить ей что чай поданъ.

Она сошла въ гостинную. Князь Ларіонъ уже былъ тамъ, одѣтый по-вечернему, во фракѣ, и велъ спокойно, нѣсколько свысока бесѣду съ графомъ Анисьевымъ…

— Ma fille! Вы съ ней знакомы? проговорила княгиня при входѣ Лины, сладко улыбаясь пріѣзжему и въ то же время кидая искоса на дочь недовольный взглядъ за то что она такъ медлила явиться.

Молодой человѣкъ поспѣшно всталъ и отвѣсилъ княжнѣ безмолвный и низкій поклонъ.

Она, въ свою очередь, учтиво отвѣтила ему наклономъ головы, повела взглядомъ кругомъ, какъ бы ища кого-то, и отошла къ игорному столу за которымъ сидѣла Софья Ивановна.

Аглая Константиновна вспыхнула какъ піонъ… Анисьевъ не моргнулъ бровью.

Онъ былъ мастеръ владѣть собою. Это и его тактъ, его необыкновенная смѣтливость выдвинули его по службѣ еще болѣе чѣмъ покровительство сильнаго дяди… Анисьевъ родился честолюбцемъ. Внукъ выслужившагося гатчинскаго офицера, въ одинъ счастливый для него день необычайной милости пожалованнаго заразъ генералъ-адъютантомъ, графомъ и помѣстьемъ въ двѣ тысячи душъ въ Могилевской губерніи, и затѣмъ забытаго въ какомъ-то совѣтѣ во все продолженіе слѣдующаго царствованія, — Анисьевъ лишился отца своего еще въ малолѣтствѣ. Отецъ этотъ, отставной гусаръ «ёра и забіяка» временъ Бурцевыхъ, во всю свою жизнь сдѣлалъ одно умное дѣло, — а именно женился изъ-за пари, въ пьяномъ видѣ, на старой, но энергичной и умной дѣвѣ, матери нашего полковника, — и весьма скоро затѣмъ, допившись до чортиковъ, умеръ, не успѣвъ домотать до конца своихъ могилевскихъ крестьянъ. Вдова его, при помощи своего брата, уже тогда состоявшаго въ большой милости, успѣла уплатить большую часть мужниныхъ долговъ. Сына на тринадцатомъ году отдала она въ пажескій корпусъ, отлично выучивъ его предъ тѣмъ французскому и нѣмецкому языкамъ и «хорошимъ манерамъ,» — что и положило прочное основаніе для всѣхъ ожидавшихъ его въ послѣдствіи успѣховъ въ петербургскомъ свѣтѣ. Въ корпусѣ товарищи, между которыми онъ никогда не былъ популяренъ, но изъ которыхъ всегда дѣлалъ что хотѣлъ, предсказывали ему блестящую карьеру, а начальство постоянно отличало его какъ «будущаго образцоваго гвардейскаго офицера.» И онъ вышелъ имъ дѣйствительно, — вышелъ именно въ томъ смыслѣ въ какомъ разумѣли это военныя требованія того времени. Завистники — а у него было ихъ не мало — увѣряли что первое чѣмъ обратилъ онъ на себя вниманіе высшаго начальства было будто бы нѣкое соображеніе о ленчикѣ, [25] Ленчикъ — дерево сѣдла. изложенное-де имъ на двѣнадцати кругомъ исписанныхъ листахъ, которое по разсмотрѣніи онаго въ особомъ комитетѣ было-де одобрено и принято къ руководству, авторъ же его награжденъ за отличіе чиномъ внѣ правилъ. Это была, разумѣется, чистѣйшая выдумка, но въ которой Анисьевъ, со свойственною ему сообразительностью, не видѣлъ ничего для себя вреднаго, — напротивъ и самъ, смѣясь разсказывалъ о ней во вліятельныхъ кружкахъ… На двадцать седьмомъ году отъ роду онъ взятъ былъ изъ полка въ свиту, и сразу попалъ въ «дѣльные.» Скоро стали давать ему особенно важныя, то есть, щекотливыя по существу своему порученія. Молодой дѣлецъ каждый разъ выходилъ съ торжествомъ изъ затрудненій представлявшихся ему въ этихъ случаяхъ. Никогда донесенія его не оказывались противными тому чего ожидалось отъ нихъ, никогда сужденіе о разслѣдованномъ имъ дѣлѣ не подымалось выше пониманія тѣхъ кѣмъ оно было ему поручаемо, никогда то что предоставлялось ему лично «уладить» и «утушить» не оставалось горючимъ и разлаженнымъ. У него было что-то въ родѣ верхняго чутья, которымъ угадывалъ онъ безо всякихъ постороннихъ указаній, по какому-нибудь лишь оброненному слову, нечаянно подсмотрѣнному взгляду, часто даже просто но какому-то наитію, то именно что требовалось въ данномъ случаѣ и чего можно было ожидать въ другомъ, что должно было взять верхъ надъ чѣмъ въ данное время, кто могъ «выскочить» или «провалиться» въ болѣе или менѣе близкомъ будущемъ, — и необыкновенно вѣрно сообразовался съ этимъ для своихъ личныхъ честолюбивыхъ разчетовъ. Этому чутью соотвѣтствовала въ лицѣ его особая, частью природная, частью выработанная имъ усмѣшка, въ которой наблюдатель могъ бы разгадать смыслъ всего его характера. Улыбка эта имѣла цѣлью прежде всего дать понять тому съ кѣмъ онъ говорилъ что онъ имѣетъ совершенно ясное и полное понятіе о предметѣ о которомъ заводилась рѣчь, хотя бы то было объ ассирійскихъ древностяхъ или о дендрологіи; затѣмъ что объ этомъ самомъ предметѣ онъ имѣетъ свое личное оригинальное мнѣніе, которое онъ не почитаетъ нужнымъ высказывать, и, наконецъ, что онъ не почитаетъ нужнымъ высказывать это мнѣніе вслѣдствіе высшихъ и одному ему вѣдомыхъ соображеній. Анисьевъ достигалъ своей цѣли: изъ дѣловыхъ сношеній съ нимъ нужные ему люди выносили то впечатлѣніе что онъ весьма солидный, способный и ловкій молодой человѣкъ, которому несомнѣнно суждено «далеко пойти. Въ петербургскомъ офиціальномъ и свѣтскомъ мірѣ никто и не сомнѣвался въ этомъ, и графиня Анисьева была лишь эхомъ этого міра, когда въ интимныхъ бесѣдахъ съ княгинею Аглаей говорила о сынѣ какъ о «будущемъ министрѣ.»

Успѣхи его не ограничивались службой: онъ былъ однимъ изъ самыхъ видныхъ, изъ самыхъ отличаемыхъ кавалеровъ придворныхъ и великосвѣтскихъ баловъ, и козеровъ, «избранныхъ» гостиныхъ, танцовалъ отлично и не со всѣми, сыпалъ кстати фразами изъ Revue des deux mondes, которую читалъ неукоснительно предъ каждымъ своимъ вечернимъ выѣздомъ, рисовалъ весьма удачно благонамѣренно остроумныя каррикатуры, и, по общему признанію своихъ гвардейскихъ сверстниковъ, умѣлъ «какъ никто» носить военный мундиръ, при самомъ строгомъ соблюденіи стѣснительной формы того времени, — тайна и понынѣ, говорятъ спеціалисты, не каждому дающаяся. Ни у кого такъ ловко не пропускался мимо локтя толстый аксельбантъ изъ-подъ свисавшаго «à la grognard» эполета, такъ не пригнаны были «въ разъ» суженные книзу рейтузы къ лакированному сапогу, такъ щегольски мягко не ложились складки просторнаго сюртука кругомъ высокаго и тонкаго стана. «L'extrafin de nos officiers!» говорилъ про него самъ военный министръ, князь Чернышевъ, любуясь имъ на балѣ сквозь одноглазый золотой лорнетъ, и улыбаясь по этому случаю подъ завитымъ парикомъ блестящимъ воспоминаніемъ собственнаго своего былаго…