Болеслав Маркевич - Четверть века назад. Часть 1

Свѣжій ли воздухъ ночи, или это сейчасъ выпитое имъ вино, но Гундурову дѣйствительно словно полегчало. Онъ оперся головой объ обѣ ладони, приготовясь слушать.

— Не повезло намъ здѣсь съ тобою, Сережа, заговорилъ нежданно его пріятель, и спьяна ли, или отъ глубоко прохватившаго его чувства — Гундуровъ не былъ въ состояніи разобрать въ эту минуту — слезы слышались въ его голосѣ;- не повезло намъ, повторилъ онъ, — я это вижу и готовъ бы теперь кажется руку себѣ отрубить дать чтобы ни ты, ни я никогда не пріѣзжали сюда…

— Отвратительно!.. И все ты! вскакивая съ мѣста и схватываясь за голову вскликнулъ взрывомъ Гундуровъ, котораго отъ этого живаго эхо только-что пережитыхъ имъ ощущеній съ новою силой подняло всего опять.

— Ну да, я, одинъ я! Виноватъ, каюсь!.. Только ты погоди, дай мнѣ сказать….. Мнѣ можетъ-быть, твоего не легче… А ты только выслушай!

— Что тамъ еще слушать!

— А вотъ! Ты мнѣ что вотъ въ третьемъ дѣйствіи говоришь:

Хорошія эти слова, или нѣтъ, по-твоему?

— Ну, хорошо, знаю, довольно! крикнулъ на это Сергѣй.

— А если знаешь, такъ этого только и нужно…. Честь нашу соблюсти намъ нужно! пояснилъ Ашанинъ, махнувъ какъ-то неестественно рукой.

— Это какъ-же ты разумѣешь «честь соблюсти?» спросилъ Гундуровъ, хмурясь и внезапно краснѣя.

— Очень просто — по… покончить надо! сказалъ красавецъ, какъ бы съ нѣкоторымъ затрудненіемъ шевеля языкомъ, — отрѣ… Фу, ты, Боже мой, прервалъ себя онъ, вскакивая съ мѣста въ свою очередь, — неужели я пьянѣть начинаю!.. Такъ нѣтъ же, этого не будетъ, не хочу ей и этого удовольствія доставить чтобы нарѣзался я изъ-за нея!.. Не думай этого, Сережа, я въ полномъ разсудкѣ говорю тебѣ: да, покончить, отрѣзать… нож… ножницами, понимаешь, все разомъ… нож-ни-цами, ты знаешь что… Ни тебѣ, ни мнѣ надежды нѣтъ… порѣшили насъ, понимаешь?… Она сказала: «Не могу»…. Не могу! подчеркнулъ онъ со злобнымъ хихиканьемъ, — ну и чортъ съ ней! Гордость нужна, Сережа, мы съ тобой не хуже какихъ-нибудь…

Дверь изъ корридора поспѣшно отворилась вдругъ и въ ней показался режиссеръ.

— Сергѣй Михайлычъ, пожалуйте! Сейчасъ занавѣсъ, третій актъ. Всѣ ужь на сценѣ; вашъ выходъ во второмъ явленіи.

Ашанинъ мигомъ встрепенулся:

— Ступай, ступай, Сережа, а за меня не бойся, не сконфужусь! Только ты себя подвинти…

Гундуровъ поспѣшилъ за режиссеромъ. Онъ вдругъ опять почувствовалъ себя всецѣло Гамлетомъ, «порѣшеннымъ», ледянымъ, закаменѣлымъ Гамлетомъ…

Онъ сталъ въ кулисѣ направо, въ ожиданіи своего выхода. На сценѣ уже занимали свои мѣста готовые начинать король и королева, Полоній съ дочерью и Розенкранцъ съ Гильденштерномъ. Княжна въ своемъ голубомъ платьѣ стояла къ нему спиной. При этомъ видѣ сердце ёкнуло у Гундурова, онъ тутъ-же нахмурился и опустилъ глаза… Она въ свою очередь, какъ бы отличивъ легкіе шаги его въ шумѣ двигавшихся за кулисами всякихъ тяжелыхъ ступней, быстро повернула голову въ его сторону. Но въ то же время режиссеръ ударилъ въ ладони, взвился занавѣсъ, — и Офелія съ опущенными руками и рѣсницами замерла на своемъ мѣстѣ.

Подозрительный Клавдіо, смущенный признаками умопомѣшательства племянника, пригласилъ ее по совѣту Полонія, съ цѣлью дать ей свиданіе съ принцемъ, при которомъ король съ ея отцомъ — «законные шпіоны» — будутъ незримо присутствовать,

Безмолвно выслушиваетъ она двойную волю владычныхъ надъ нею лицъ, государя ея, и отца, какъ бы только покорствуя ей, какъ бы безучастная сама къ тому что имѣется въ виду этою волей, равнодушная съ виду къ тѣмъ причинамъ Гамлетова безумія изъ которыхъ всѣ, кромѣ одной, должны на самомъ дѣлѣ растерзать ей сердце… Только подъ конецъ сцены, когда предъ уходомъ своимъ, королева обращается къ ней со словами («Убитая горемъ» Надежда Ѳедоровна произнесла ихъ съ большимъ чувствомъ):

— Офелія, дай Богъ Чтобъ красота твоя была причиной Безумства сына моего! Надѣюсь Что качества души твоей прекрасной Его на путь обычный возвратятъ,

у Офеліи вырывается одна коротенькая фраза, освѣщающая мгновеннымъ свѣтомъ все что происходитъ въ эту минуту въ душѣ ея:

Лина произнесла эту фразу почти шепотомъ, внезапно для нея самой дрогнувшимъ голосомъ, но выраженіе его было такъ трогательно, но то чего искала эта бѣдная, любящая душа Офеліи сказалось въ немъ такъ неотразимо что графиня Воротынцева еще разъ молча пожала руку своей сосѣдкѣ, Софьѣ Ивановнѣ, Анисьевъ впился глазами въ княжну, а князь Ларіонъ закрылъ глаза рукой и принялся слегка тереть ихъ, какъ бы давая отдохнуть зрѣнію, утомленному яркимъ освѣщеніемъ сцены.

Гундуровъ не слушалъ… или нехотѣлъ слушать. Онъ весь поглощенъ былъ своею ролью; ему сейчасъ приходилось выходить со знаменитымъ «Быть или не быть»…

Онъ вышелъ, закинувъ лѣвую руку за спину и прижимая большой палецъ правой къ губамъ; обнаженная голова его была низко опущена, небрежно подвязанная мантія, чуть держась на плечѣ, падала до самой земли, длинные волосы спускались на грудь. Жадно глянула на него изъ-за своей книги Офелія, сидѣвшая у третьей кулисы на противоположной мѣсту его выхода сторонѣ сцены, и невыразимою тоской захолонуло ей сердце. «Боже мой!» проговорила она про себя невольно прижмуривая вѣки.

— Великолѣпенъ! послышалось въ заднихъ креслахъ чье-то вырвавшееся неудержимо восклицаніе, и тутъ же за нимъ вслѣдъ послѣдовавшее энергическое «шт» со стороны учительской компаніи, пока Гамлетъ медленными шагами подвигался къ рампѣ… Мертвая тишина объяла разомъ залу.

Прочелъ Гундуровъ монологъ дѣйствительно «великолѣпно.» Онъ опять — онъ это понималъ — парилъ надъ толпой и держалъ ее въ своей власти всѣмъ этимъ высокимъ подъемомъ мысли которой онъ былъ выразителемъ. Онъ былъ теперь хозяинъ каждаго оттѣнка своего голоса, каждаго движенія своего. Онъ торопилъ или сдерживалъ падавшія изъ устъ его слова, замолкалъ и начиналъ снова, не заботясь о томъ какое впечатлѣніе произведетъ это на зрителей, и зная въ то же время напередъ что онъ именно скажетъ такъ какъ нужно для наибольшаго на нихъ впечатлѣнія. Божественная сила вдохновенія уносила его снова на своихъ безплотныхъ крылахъ

повторилъ онъ, оборвалъ, и, послѣ длинной паузы, уронивъ усталымъ жестомъ скрещенныя руки, самъ поднялъ голову и глядя впередъ недвижными, какъ бы потухшими, глазами, заговорилъ опять: