Владислав Титов - Ковыль - трава степная

И сейчас Евгений хотел повернуться и уйти, скрыться в ночи, но ноги не слушались, а все тело обмякло и ослабло. "Дурак! - зло обругал себя Кудряшов. - Кого боюсь? Нет, дело не в этом. О чем я с ним говорить буду? Чужой он мне".

На миг Евгений представил знойный летний день, и эту степь, и именно вот это место у Волчьего лога, и себя восьмилетним сорванцом на руках у Ивана Ильича.

Тогда он открыл глаза и удивился. Даже сам не понял чему. В высоком небе звонко пел жаворонок, стучали железными ободьями дроги, кружилась голова, и какой-то тупой, пугающей болью ныла нога. Он сразу все вспомнил. И отбивающихся от оводов лошадей, запряженных в сенокосилку, и то, как, сверкая и лязгая ножами, сенокосилка двинулась на него, и он не успел даже крикнуть "мама", только подумал об этом, как ногу горячо и остро лизнули сверкающие зубья. Только сейчас ему стало страшно. Он потянулся рукой к ноге и услышал голос Ивана Ильича:

- Потерпи, Женя, потерпи, сынок. Как же мы матери-то, матери-то покажемся! Вот, понимать, незадача какая вышла! И как тебя угораздило?

Женька хотел вырваться у него из рук, но увидел кровь на ноге и громко заплакал. Председатель прижимал его голову к своей груди, целовал и бешено кричал, погоняя лошадей.

Рана оказалась4 неопасной, и дней через десять Женька вернулся домой. На ноге остался кривой широкий шрам...

Евгений нагнулся и пощупал его. Шрам был горячим. Наташка часто говорила: "Для женщины это было бы трагедией, а вот вам, мужчинам, ноги вроде бы и ни к чему, ну кто их видит!.."

...У окна его палаты, под палящим солнцем, вся какая-то съежившаяся, жалкая, в синей выцветшей кофтенке, часами простаивала мать. Он обманывал ее, говоря, что ему ни чуточки не больно, и уколов он не боится, и вообще здесь хорошо и врачи отличные. Он говорил это, а голос его дрожал, и все в нем сжималось при мысли, что скоро эта родная синяя кофточка скроется за углом вон того дома, и сразу все изменится, потускнеет, и ему станет совсем не по себе, и нога заболит еще сильнее, и заноет в груди, и так захочется убежать вслед за матерью в широкую, привольную степь, что слезы сами покатятся на жесткую больничную подушку.

Как-то под вечер зашел Иван Ильич. Боком протиснулся в палату и сел на стул рядом с койкой. Женька натянул одеяло до подбородка и испуганным зверьком уставился на отца.

- Ну что, герой, выздоравливаешь: - спросил тот и смущенно улыбнулся. - В район по делам приезжал, решил проведать тебя... Гостинец вот прими, - добавил он, протягивая цветастую коробку, и опустил голову, поняв, видно, что врег без надобности, неуклюже. Ни в каком районе он не был, а ехал сюда за шесть километров специально, чтобы проведать его, сына своего Женьку.

Оба молчали. Одеяла Женька ке отпускал. Иван Ильич встал, потоптался на месте, крякнул в кулак и, пожелав выздоровления, вышел.

В коробке были конфеты. Их было так много, что у Женьки разбежались глаза. Это ж целое богатство, о каком он и мечтать никогда не смел! А если признать всю правду, то и есть конфеты ему еще не приходилось. Мать рассказывала, что они напоминают сахарный песок, но намного слаще и вкуснее. Одну конфету он уже поднес было ко рту, но вспомнил, что скоро придет мать, и неохотно положил ее обратно в коробку. Без ее разрешения он не мог принять такой дорогой подарок. Тем более от Ивана Ильича. От запаха конфет Женькин рот был переполнен слюной, а мать все не шла, и минуты тянулись бесконечно долго.

А когда она пришла, случилось то, чего он ни понять своим детским умом, ни оправдать и простить не мог. Как только мать услышала, что конфеты подарок Ивана Ильича, се будто подменили. Лицо ее передернулось, на глазах выступили слезы, она схватила коробку и выбросила ее в раскрытое окно. Сквозь слезы Женька видел, как упала в пыль и разорвалась цветастая коробка и как чей-то жирный, с громадным кровавым гребешком петух жадно клюнул пузатую коричневую конфету и закокотал, созывая кур...

...Вновь Евгению чудилась музыка. Она была, как плач матери, тихая и безутешная. Казалось, что плакала степь. Плакала о вытоптанном ковыле, об облетевшей полыни, о прошедшем детстве и о чьих-то ошибках - больших, непо-. правимых.

Резко, не таясь, Кудряшов повернулся и пошел от костра. Его не заметили. Пройдя немного, опять остановился. Сел на чемодан и закурил. Руки дрожали, по лицу катились крупные капли пота. "Так нельзя, - подумал он и обхватил голову руками. - Надо сходить к Чайке".

Поднял голову и увидел прямо перед собой лошадь. Стреноженная, она мирно щипала траву. Ему захотелось встать и погладить ее.

- Иди ко мне, - ласково позвал он, протягивая руку. Лошадь фыркнула и метнулась в сторону.

- Кто там? - крикнули от костра.

- Свои, - буркнул себе под нос Кудряшов и пошел прочь. Окрик не повторился.

Памятника он не нашел. На месте памятника, где когда-то была ровная поляна, густо заросшая разнотравьем, лежало бугристое поле, вдоль и поперек изрытое бороздами. Могучие кусты татарника, как хищные птицы, неуклюже громоздились на вздыбленных грудах земли и были похожи на дикую стаю, вцепившуюся когтями в свежие раны огромного живого существа.

Еле переставляя отяжелевшие ноги, Евгений брел по степи. В голове не было ни единой мысли. Странная опустошенность завладела им. До села оставалось шагов семьсот, и только близкая встреча с матерью удерживала его от того, чтобы не упасть прямо здесь, в степи, и не уснуть беспробудным сном.

Кудряшов не помнил, сколько времени он шел. Где-то в ночи пропел петух. Евгений поднял голову. Протер глаза и вдруг почувствовал, как от чего-то родного, знакомого, близкого больно екнуло сердце и застучало в горло тугой спазмой.

Впереди, в окне темнеющей избы, ярко горела настольная лампа.

От угла дома метнулась тень, и не успел Евгений что-либо подумать, как почувствовал на своей шее теплые, ласковые руки матери.

- Женюшка, сыночек! - смеясь, всхлипывала мать. - Как же ты так?.. Телеграммку бы дал... встретили бы... Ну, слава богу, приехал... Радость-то какая! Радость-то какая! А я проснулась, слышу - паровоз гудит. Дай, думаю, лампу зажгу. Может, сынок приехал. Вышла на двор и все хожу, хожу вокруг дома, не спится мне. А намедни сон видела... Все куда-то ты бежишь, бежишь...

Евгений обнимал плечи матери, гладил волосы, целовал ее щеки, руки и молчал. Хотелось сделаться маленьким-маленьким, прижаться к ее груди и заплакать. Верилось, что и сейчас, как в далеком детстве, мать нашла бы для него именно те слова, которые знала только она, и утешила бы его.

- Ну, пошли в горницу. Чего ж мы стоим тут? - заторопилась мать. - А я уж думала: не дождусь. Нет и нет. И письма в последнее время не писали. Как на троицу получила, так и... Почтальон уж и дорогу к нам забыл. Внученька кебось большая теперь? - Она осеклась на полуслове. Остановилась у двери, оглянулась и тихо спросила: - А где же они?