Владислав Титов - Проходчики. Всем смертям назло...

С комсомольского собрания возвращались шумной гурьбой. То, чего не посмели или не успели высказать там, за низенькой трибуной, обтянутой красным плюшем, теперь наперебой выплескивали тут, под широким донецким небом, без президиума и протокола, не выбирая выражений. Топали туфлями, пыхтели сигаретами, широкими клешами поднимали пыль во всю ширь дороги. Больше всех горячился Вадим Гайворонский.

— Не пойму я, братцы мои! — рассекая ладонью воздух, восклицал он. — Комсомольский секретарь — это что, пожизненная должность или как?.. Почему опять Кульков? В ПТУ Кульков, на шахту пришли — ему и тут секретарский портфель!

— Ты же сам выбирал, — осек его Виктор Тропинин, спокойный рассудительный парень, дружок Гайворонского. — Руку поднимал? Поднимал. Чего же петушишься? После драки кулаками размахивать каждый горазд! Почему на собрании не поднялся и не сказал открыто и честно: не хочу, мол, Кулькова! Твое отношение к нему — сугубо личное. Ты не прав.

— Почему не прав? Что я, не знаю Кулькова? Диплом ему выдали липовый. Он же половину занятий пропустил. Когда ему было их посещать? То собрания да совещания, то слеты, то еще что-то. В горном деле он ни бэ, ни мэ, ни кукареку.

— Он неплохой организатор, — настаивал Тропинин. — А это так же важно, как то, что из тебя выйдет хороший проходчик. У каждого свое призвание в жизни.

Шахтеры подходили к поселку. Навстречу зачастили спешащие на смену люди. Коротко здоровались, обменивались новостями, на лету пожимали руки, отпускали едкие шутки. С оглушительным треском промчался на мотоцикле Гриша Ефимов (опять снял глушитель) — неизменный барабанщик местного оркестра, безотказный в работе человек и толковый подземный слесарь.

Прошли два неразлучных друга — Кошкарев и Дутов. О чем-то рассудительно беседовали, один медленно: разводил руками, другой так же медленно кивал головой, соглашался.

«Значит, на участке все в порядке, уголек течет, как положено, — подумал Тропинин, — иначе ссорились бы».

День тихо угасал. Солнце будто зависло над ставком и не хотело опускаться за горизонт. Стояла вторая половина августа, пора, когда над Донбассом стихали знойные, песчаные суховеи и устанавливалась благостная погода. Время дождей еще не пришло, но жара иссякла, а холодный северный ветер пока не достиг этих мест. Голубая спокойная тишина висела над желтой, пожухлой степью, дымящимися терриконами, стлалась над поселком, плыла дальше, к горизонту, и сливалась там с белесой дымкой надвигающейся осени.

Высоко в небе, над головами ребят, проплыл клин журавлей. Вадим замедлил шаг и посмотрел вверх. Приотстал и Витька.

— Слышь, Вить, а они ведь из воронежских степей.

— Почем знаешь?

— Родные какие-то… чебрецом запахло…

Несколько минут шли молча. Тропинин в такт шагам широко размахивал руками, будто шел на лыжах, отталкиваясь длинными палками. Рядом с ним шагал Борис Дербенев, товарищ по бригаде, узкий, нескладный, и еле заметно улыбался. Они приближались к поселку. Слева белело здание клуба, справа трехэтажной глыбой высилась десятилетка, а за ними стройными рядами домов разбегались улицы поселка. Опустевшая было дорога вновь заполнилась шахтерами.

— Эй, комсомолисты, кого вождем выбрали?

— Хотели Володю Пузачева, а вот Гайворонский Кулькова предложил. Его и выбрали. — Борис сдерживал смех.

Посмеиваясь, шахтеры прошли мимо.

Смутно было на душе у Вадима. Он сам не мог понять отчего. И это собрание, которое не понравилось ему с самого начала, потому что в президиум не был избран Витька, а иные, менее заслуженные комсомольцы с других участков, и это непонятное для него избрание секретарем Кулькова, и спор с Виктором, в котором он чувствовал себя безоружным, и, наконец, этот тоскливый журавлиный крик.

Как на огромном полотне, объемно и четко появилась мать. Встала даже не зрительно, а заполнила всего, все его существо. Он любил мать, тосковал по ней беспредельно. Особенно было трудно в первые годы учебы в ПТУ. Она снилась ему по ночам, он часто думал о ней на занятиях, в столовой, в общежитии. И мучился Вадим непрестанно оттого, что не послушался этого самого дорогого для него человека и все-таки ушел учиться на шахтера.

«Вадюша, тяжелая это работа, не для тебя она, такого маленького, хрупкого. Случаи там всякие бывают, сынок, — умоляла мать и крепко прижимала его к груди, словно хотела защитить от всех бед, которые свалятся на него в его будущей суровой шахтерской судьбе. — Других профессий мало, что ли?.. На столяров учат, на токарей, на строителей. Чем плохо? Ну что тебе дались эти шахтеры!»

Вадим молчал и вроде бы тем самым соглашался с матерью, но про себя по-прежнему убежденно твердил: буду шахтером! буду!

Видел однажды в кино, как крепкие здоровенные парни в жестких брезентовых робах, в касках, с горящими звездочками на лбу, с черными лицами, выпрыгивали из темной ниши, будто из пасти огромного чудовища, и потом важно шагали по тоннелю, среди хаоса кабелей, вагонеток, причудливых арок, как входили в клеть, подцепленную к толстенным железным канатам, и потом рванулись все вместе вверх к ветру, к земле, к солнцу.

У Вадима захватило дух, а когда шахтеры выехали на-гора, пошли по шахтному двору, большие и чумазые, с непогашенными лампами на лбу, при ослепительном свете солнца, и суетливые пионеры, симпатичные девушки охапками бросали им под ноги букеты, ему до невыносимости захотелось быть среди них, идти рядом по хрустящему цветочному ковру…

Детская мечта выучиться на машиниста тепловоза растаяла, как дым. О ней стало стыдно вспоминать. И уже в восьмом классе вопрос о выборе профессии был решен. Ни уговоры, ни слезы матери не помогли. На следующий год он явился домой в форме пэтэушника.

— Кем же ты будешь, сын? — спросила мать.

— Проходчиком, мама, — гордо ответил Вадим.

— Что же это за работа такая?

— Это люди, которые под землей впереди всех идут, дорогу в камнях пробивают. Понимаешь, мам… — начал увлеченно рассказывать он. — На глубине семьсот метров геологи обнаружили пласт угля. Как до него добраться? За дело берутся проходчики. Прорубают ствол на семьсот метров вглубь, ну это вроде колодца такого, только намного шире и больше…

— Господи, а если на голову что упадет, с такой-то высоты? — охала мать.