Георгий Гребенщиков - Былина о Микуле Буяновиче

— Ну, вот… Набунтовали!..

Из партии на шум и выстрел прибежал начальник, и пока перепуганный взводный излагал ему событие, Анисья, полузакрывши глаза, с опущенными руками, стояла, как застывшая. Потом всмотрелась в лицо Якова и упала перед ним на колени.

— Яша!.. Деданька мой бедный!.. Прости ты меня! Прости!.. И тебя я погубила! Всех я погубила. Все я радости убила!

Яша слабо улыбнулся ей побелевшими губами и с усилием поднял коченеющую руку, но перекрестить ее не смог.

— Господь тебя простит, дитятко болезное… — произнес он еле слышно. — Меня простите, Христа ради! — сказал он всем смотревшим на него и, точно засыпая, закрыл глаза.

Анисья позабыла о любви своей к Матвею Бочкарю, о каторге, обо всех скорбях своих, и даже о зачавшейся в ней новой жизни.

— Старичок блаженный! — как родителя оплакивала она Яшу. — Как же я тебя раньше не видела? Как же раньше я тебя не понимала?

Начальник бело и свирепо осмотрел взвод. Подтянулся, похудел и потемнел перед ним взводный унтер-офицер.

— Кто позволил здесь устроить свидание с бабами? — сухо и жестоко посмотрел он на взводного начальника. — В каторгу захотел, а?

Взводный почему-то пристально взглянул на двух самых высоких арестантов, которые, узнав друг друга, не могли вымолвить ни одного слова и, стояли, как смертельные враги.

Васька же, пытаясь удержать возле себя Стратилатовну, лепетал:

— Господин начальник! Моя ж не виновата. Не она ж причина!..

Начальник молча подал знак конвойным, указав на просвирню:

— Убрать всех баб сию минуту! Завтра же переведу их на другую партию.

Но Августа Петровна положила на свои колени голову умирающего Яши и твердо отчеканила:

— Ну, нет, родимушки… Коли меня, стреляй меня, а только я его покинуть не могу… Да он же еще дышит! — заскрипела она, подавляя рыдания. — Еще теплый. Может он еще и выживает.

Взводный становился все угрюмее и не смел сказать ни слова, а начальник, увидев Яшу, смягчился.

— Старика-то зря поранили. Сашкунов! Останешься при них. Фельдшер на подводу подберет. — и, обращаясь к арестантам, скомандовал неумолимым беспощадным голосом:

— Построиться в ряды!

Потом, видимо для укрепления дисциплины, громко сказал взводному:

— Молодец! Спасибо! За подавление бунта представлю тебя к награде.

— Рад стараться, ваш-сок-род! — отчеканил взводный и скомандовал:

— Смирно!

— Готов поход! — коротко приказал начальник и ушел к обозу.

Микула даже не видел, как увели Анисью, не вспомнил, что она с ним не простилась. Только Митька видел, как медленно пошла она, прямая и высокая, точно на ногах уснувшая, забывшая про все.

Матвей Бочкарь все еще стоял возле старика, не веря глазам своим, что это тот самый Илья Иваныч Лукичев, могучий и завидный богатырь ямщик, которого так пышно поженила на себе сестра его, вдова купца, Овдотья Петровановна, убитая Ильею, его вот этими, ужасно длинными и волосатыми руками.

Доносился подавленный вой уводимой Стратилатовны, почуявшей, что она больше никогда не увидит верного ей Ваську Слесаря.

Васька же построился в переднюю шеренгу и тихо ныл без слов.

Застыв над умирающим, жадно слушала просвирня его последние предсмертные слова м повторяла нежно:

— Говори, Яшенька, сказывай!.. Все расскажу им, все до капельки.

Как бичом стегали слова взводного, проклинавшего арестантов. Уже ушел и стал в ряд Илья Иваныч Лукичев. Но не узнал, забыл свое каторжное имя Микула Петрованович. Впервые за последние семь лет, как он стал носить чужое имя, — впервые был он не Матвей Бочкарь.

Навсегда и окончательно отняли гармошку у Митьки Калюшкина. Жалко усмехнулся Митька, когда взводный прокричал Микуле:

— Што же ты думаешь, тебя с сударкой на подводе повезут?.. Матвей Бочкарь! Кому я говорю? Ставай в шеренгу!

Микула повернулся к взводному и крикнул:

— Нету больше тут Матвея Бочкаря!

— Чего такое? — удивился взводный.

Вместо Микулы взводному ответил Илья Иваныч:

— Сызмальства его знаю…

Но он не договорил, как будто поперхнулся. Потому что увидал возле куста на косогоре изжелта седую бороду, а потом и всего деда. И оба снова замолчали, будто умерли для этой жизни, где так долго может жить в райском приволье старый пасечник, и где нет места для богатырей могучих.

Да и нельзя уже было сказать ни одного слова. Арестантский строй хуже солдатского.

— Шаг на месте! — вскидывая на плечо винтовку и подтягиваясь, будто на смотру, скомандовал военный. — Запевало!.. Песню!

Робко, нехотя затянул слабый голос бледнолицего.

Как за каменной стеною За решеточкой стальной.

И подхватили все бушующей вьюгой.

Сидел молодец — мальчишка Не женатый — холостой…

— Шагом марш!.. Аз, два!

И первый взвод каторжан, в такой песне, грозно звеня цепями, как закованная в зловещую сталь страшная сила, двинулся по тракту с взглядами, устремленными в голубую и неведомую даль.

Долго идет по тракту партия. Сурово озирались проходившие на умирающего Яшу, голову которого все еще держала на коленях Августа Петровна. Прошли и каторжные женщины, среди которых, с широко открытыми, как бы увидевшими что-то новое глазами, прошла красавица Анисья.

Наконец затихла песня, умолк лязг цепей и скрип обоза, подобравшего Яшу на подводу, медленно растаяла партия арестантов в ярком солнечно-зеленом дне.

Старый пасечник смелее вышел на простор дороги, сделал козырек из дрогнувшей руки и долго-долго всматривался в след пылившей веренице жуткого обоза.

И не узнает никогда старик, что двое арестантов, самые высокие, были когда-то на его пасеке и ели мед, и пели песни над оврагом, и носились мимо на ретивых тройках…

Знает только об одном: давно пора бы умереть ему, а вот Бог грехи терпит.

Наступила тишина. Снова зазвенела иволга, защебетал в небе жаворонок, послышалось гудение домовитых пчел.

А про закованную силушку Ильи с Микулою и невдомек слуге пчелиному.

Ушли по тракту каторжане. Улеглась пыль на дороге, поднятая их закованными, в кровь разбитыми ногами. Но долго еще роились мухи над темным пятнышком на пыли дорожной: совсем немного просочилось крови на землю из сердца Яши.

Вышло солнце на середину неба, высушило все до капли. Но рассказ его о сне прекрасном, о чудесном храме белом на горах высоких, навсегда с собой взяли каторжане.

Семь рассказов вам рассказано. Семь подробностей показано про беды-горести, про радости простые, про жизнь народную.

Семь правд больших, хотя и с малыми неправдушками, кривденятками-прикрасами, как водится в дружеской беседе.

А восьмая — вся неправда, или, правда непонятная.

Потому, что волен всяк свою красоту искать и понимать по своему разуму. Может быть, в том и радость мира сущего, что всякая душа — отдельный храм, а всякий разум — мир премудрости.