Александр Туркин - Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 2

Находясь в таком безвыходном положении, Псалтырин прикидывал так и этак, говорил и советовался со всеми: с волостным писарем, старшиной, с мужиками, с самим Голубевым. Последний, впрочем, на все был согласен и даже, к удивлению Псалтырина, советовал удовлетворить мужиков.

— Да ведь тогда они весь Епанчин бор вырубят! — возражал ему Псалтырин.

— Уж это как есть, — вяло и равнодушно соглашался Голубев.

— Что как есть?

— Вырубят.

— Так что же ты толкуешь — Сухой лог?

— Можно уберегчи.

— Что?

— Можно стражу поставить в бору. Не хитрость уберечь эко место.

Псалтырин пристально смотрел на Голубева с намерением угадать его сокровенные мысли, но лицо последнего ничего не выражало.

"Он, кажется, не сомневается, мерзавец, что все выйдет по его желанию, — думал Псалтырин: — А вот отведу Сухой лог, нарочно Сухой лог отведу". И говорил вслух:

— Ну что ж, отводи Сухой лог.

— Слушаю-с, — отвечал Голубев и безжизненною походкой удалялся из комнаты.

Но через час Псалтырин отменял свое решение. Как только он оставался один, в его голове оказывалось столько аргументов против Сухого лога, что он звонил, звал Голубева и говорил ему: "Погоди, я еще подумаю".

Наконец, утомившись всею этою бестолковщиной и собственною своею нерешительностью и придя в сквернейшее состояние духа, Псалтырин распорядился не пускать к себе мужиков. Мужики целыми часами стояли без шапок у ворот, мокли на дожде и все-таки давали о себе знать, посылая к управляющему в качестве представителей и ходатаев старшину, старосту, писаря или кого-нибудь из влиятельных обывателей.

II

Дождевые струйки тоскливо одна за другой ползли по стеклу. Псалтырину казалось, что и мысли его, такие же скучные, бесцветные и однообразные, вяло ползут беспорядочною вереницей. А в сердце гнездилась тоска, ноющая, как зубная боль.

Заслышав осторожные шаги в коридоре, Псалтырин вздрогнул и быстро отошел от окна к столу, несколько раз провел руками по лицу, стараясь стереть с него скорбное выражение, и, что-то насвистывая, стал перелистывать бумаги с притворно-деловым видом.

В дверях показался Голубев, или Ирод, как его называл Псалтырин, и почтительно вытянулся, дожидаясь, когда его заметит управляющий. Тот, не поворачивая головы, как человек, не желающий отрываться от занятий, спросил:

— Чего тебе?

— Старшина пришел.

— Ну?

— Просится к вам.

— Пусть войдет.

— Айда! — сказал Ирод, обернувшись назад. Вошел старшина, солидный и благообразный мужчина лет сорока пяти, в длинном сюртуке, с знаком на груди. Помолившись на иконы, он низко поклонился, тряхнул головой и, переступив с ноги на ногу, откашлялся. Псалтырин с веселым, почти беззаботным видом шутливо обратился к нему:

— Тихону Иванычу! Его степенству! Здравствуй, здравствуй!

Старшина еще раз поклонился.

— Как ваше драгоценное?

— Слава богу, живем помаленьку.

— Ну, что скажешь? Голубев, подай стул.

Голубев подал стул. Старшина покосился на него, но не сел.

— Садись.

— Не беспокойтесь.

— Садись, садись.

Старшина крякнул, переставил стул ближе к двери, раздвинул фалды сюртука и осторожно присел на край стула.

— Ну, что скажешь?

— Да что, все насчет того же.

— Насчет чего?

— Насчет тех делов.

— Каких делов?

— Насчет, то есть… извините… насчет лесу.

— Что же насчет лесу?

— Желают охлопотать у вашей милости… народишко… Плачутся — главная статья… Жалость смотреть!.. Сделайте божескую милость, будьте настолько добры!

При этом старшина встал и низко поклонился.

— Скорбь — вот главная причина, — продолжал он:- Сами подумайте — эдакое господнее наказание!..

— Скорбь? Какое пристрастие к жалким словам!.. Скорбь!..

— Сделайте божескую милость! Строиться как теперь надо, время идет. По чужим дворам таскаются, по три, по четыре семьи жмутся в одной избе, — жалость смотреть, а не то ли что…

— Ну, ладно: таскаются, скорбь. Так я-то что же?

— Просят бедность ихнюю пожалеть.

— Ну, жалею и скорбь вашу разделяю. Понимаешь, — жалею, скорблю?

— Конечно… за это благодарим.

— Ну, а дальше что?

— Будьте милостивы до конца, прикажите насчет леску.

— Вам было сказано: рубите, возите, стройтесь на даровщину, грабьте казну с разрешения высшего начальства.

— Так-то так, только ежели с Соболевского, так это что ж? Все одно что ничего. Единого бревна не вывезут: нет туда летом проезду.

Псалтырин пожал плечами.

— Посмотрели бы вы, — продолжал старшина, — как люди живут: кто в бане, кто в амбаре, кто в шалашике из досок, так ведь это — боже ты мой!.. Да с малыми-то ребятишками на холоду, под дождем. Питаются Христовым именем. Ни дела, ни работы, — вся душа изболела. Ведь это надо посмотреть.

Искренние нотки в речи старшины раздражали Псалтырина. "Мерзавец, как заливается, — думал он, — а сам первый мироед".

— Бабы-то совсем изошли слезами, — продолжал старшина, — мужики сами не свои, ходят как оглашенные.

— Захаров, небось, тоже слезами изошел! Мужик бедный: тысяч двадцать в банке лежит.

— Не о Захарове речь, не за него прошу.

— Нет, уж ты меня извини, Тихон Иваныч, не верю я твоим жалким словам, вовсе не такой ты жалостливый человек, каким прикидываешься. А кто тому же Захарову выдал пособие, не ты ли? Добрые люди собрали по подписке для нищих погорельцев, а ты что сделал? Кому ты эти деньги роздал? Разделил по дворам, а у Захарова четыре дома, так ты сколько ему отвалил? Беднякам полтинники да четвертаки, а Захарову рубли? Выдал Смирнову, выдал Ситникову, Живодерову, Волокитину, которые тысячными делами ворочают. А? Правду ли я говорю?

Старшина был ошеломлен таким неожиданным оборотом в разговоре. Он вдруг вспотел, беспокойно зашевелился на месте и виновато заморгал глазами.

— Что, не правду ли я говорю?

— Ах, господи, как тут судить! Просили, как и мы, говорят, погоревшие, и нас бог убил… чтоб безобидно всем… по-божьи. Мне что ж? Подумал, подумал я — ежели совесть позволяет, пусть берут.

— И тебе не стыдно? Пусть берут. Да ведь тебе, а никому другому была поручена раздача пособий нуждающимся? Понимаешь, нуждающимся? А ты кому роздал? Захаров нуждается? Живодеров нуждается? Эх, Тихон Иваныч, Тихон Иваныч! Ведь те деньги, что достались Захарову и другим, ты отнял у бедняков, у тех самых бедняков, что теперь голодные и холодные мыкаются без приюта. Как же ты их не пожалел? Как ты, такой жалостливый человек, милостыню, поданную бедным людям Христа ради, перехватил и отдал Захаровым и Живодеровым, которые сами, если б захотели, могли бы всех прокормить, а?