Александр Туркин - Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 2

— Прощайте, — лениво сказал Голубев и хотел идти.

— Погоди-кось, постой на минутку, — удержал его старшина. — Ты бы того… что ли… этого…

— Чего?

— Как-нибудь того бы, а? Какого лешего в самом деле.

— О чем ты?

— Да ты бы того… сбавил маленько, а?

— Чего сбавил?

— Ну вот! Ведь мы один на один. Ты бы по-божьи… по пяти рубликов, а? Чудесное бы дело!

— Десять, меньше ни копейки.

— Ну?

— Верно. Прощай.

— Да ты постой!

— Нечего стоять. До свиданья.

— Погоди-кось, постой, говорю!.. Пять бы.

— Некогда мне.

— Да ты погоди! Какого ляда. Больше шести не дадут.

— Дело ихнее.

— Ей-ей, не дадут, ни-ни.

— Я и не прошу.

— Знаю, что не просишь. Видишь, какая статья…

— И десять дадут, и двадцать дадут.

— Ни-ни, жаловаться хотят, вот, друг ты мой, какая оказия.

— Я не боюсь.

— Знаю, что не боишься. Только опять же прикажет управляющий Сухой лог отвести — вот и все. Тогда, брат, сам знаешь… А тут бы сегодня же и дело все порешили.

Голубев вдруг засмеялся сухим, деревянным смехом, причем кожа на его лице растянулась и сморщилась в какие-то странные и нелепые складки.

— Пускай отводит, — сказал он, — мне все равно. Не мытьем, так катаньем. Я их протоколами доеду.

Старшина в недоумении развел руками.

— Как же так, братец мой?

— А так.

— Ну, не знаю.

— А вот узнаете.

— Это ведь тоже, брат… как тебе сказать…

— Андрюшка в тюрьме отсидел?

— Ну, отсидел, это верно.

— А Пикараев? А Марчев? А за что? Не фордыбачь! Протокол, другой, третий — раз, два, три, и готово! "Я и в лесу не бывал". Врешь — был. Вот что. Понял?

— Так-то так.

— Прощай.

— Нет, постой-кось. Погоди, говорю, слушай-ка. Вот что… видишь ли… ты бы поопасался маленько того.

— Чего поопасался?

— А того… такая штука, что разговоры идут нехорошие.

— Какие разговоры?

— Сам знаешь, какой у нас народ… самый отчаянный.

— Ну?

— Ну вот, и идут разговоры. Говорят: "Что Ионычу было, то и ему будет". Это про тебя, значит.

Голубев побледнел: Ионыч был вальдмейстер, которого убили.

— Вот, братец ты мой, — продолжал старшина: — Тоже и с народом надо сноровку. Сам знаешь, какой у нас народ отчаянный, сущие разбойники, будь они прокляты, варнаки!

— Кто это говорил? — помолчав, спросил Голубев.

— Мало ли кто.

— Я подам явку.

— О чем?

— А вот что ты говорил.

— Перекрестись! Я тебе ничего не говорил. Ничего не слыхивал, знать не знаю, ведать не ведаю.

Голубев подумал и сказал:

— Восемь.

— Ни-ни!

— Как хотите.

— Пять рублей и по рукам.

— Семь.

— Нет, и не говори.

— Ну, черт с вами!

— По рукам?

— Ладно.

Голубев и старшина ударили по рукам и дружески распростились. Затем Голубев скрылся у себя во флигеле, а старшина, выйдя за ворота, зашагал под дождем через площадь.

III

На другой день утром Псалтырин проснулся разбитый и больной. Заснув лишь в третьем часу ночи, он спал плохо и тревожно. Хмурясь и охая, он едва поднялся с постели. В окно глядело хмурое, ненастное утро. Шумел ветер, в окно хлестал дождь.

Маленький худенький старичок с безбородым лицом старой бабы, по прозванию Марыч, внес самовар. Марыч занимал при заводе совершенно фантастическую должность заводского чертежника, на самом же деле служил на побегушках, в качестве не то лакея, не то рассыльного. Поставив на стол самовар, Марыч низко, по-старинному, поклонился и пожелал Псалтырину доброго утра.

— Здравствуй, здравствуй, Марыч, — рассеянно сказал Псалтырин.

Марыч подал ему платье и тщательно вычищенные сапоги, затем занялся приготовлением чая. Исполнив все, он по-бабьи подпер щеку рукой и с благочестивым видом стал у порога в ожидании разговоров. Против обыкновения, Псалтырин, не сказавши ни слова, уселся за чай. Согнувшись, — с выражением душевной муки в неподвижно устремленных глазах, он рассеянно мешал ложечкой в стакане и машинально прислушивался к прихотливо-тоскливой песне потухающего самовара. На улице завывал ветер.

— Старшина дожидается, — сказал, наконец, Марыч, не выдержав тягостного молчания.

— А? — переспросил Псалтырин.

— Старшина пришел.

— Старшина? Какой старшина?.. Ах, да… Ну, пусть войдет.

Через минуту вошедший старшина помолился на икону, поклонился и сказал:

— Чай с сахаром!

— Здравствуй, — холодно отвечал Псалтырин. — Ну, что?

— Ничего-с. Приказали придти.

— Да, да, да… Ну, что ж ты придумал?

— Да что… На вашу милость положились.

— Ты говори толком.

— Во всем без препятствия.

— Ничего не понимаю.

— Согласны сделались мужички… Стало быть, ежели на Соболевском, к примеру, и на то согласились из вашей воли не выходить.

Псалтырин посмотрел на него с недоумением.

— На Соболевском? Из моей воли не выходить? Что ты говоришь?

— Так точно.

— Что это значит? Как на Соболевском, ежели туда проехать никак невозможно?

— Уж, стало быть, стараться будут как-нибудь.

— Черт знает что!

Псалтырин, почуяв опять какую-то каверзу, взволнованно заходил по комнате. Лицо его покрылось пятнами.

— Что это значит? Скажи хоть раз в жизни правду без подвохов! — звонким голосом закричал он.

— Говорят: ежели на Соболевском, и на том без препятствия.

— Да ты скажи мне: можно туда проехать?

— Кто его знает, можно ли. Конечно, я, например, не езжал.

— Стало быть, нельзя?

— Кто знает! Может, и проедут, благословясь.

— Да как проедут, когда нет дорог? Скажи мне по совести, отчего такая перемена?

— Разве их поймешь! Хомутаются, хомутаются. Сами знаете, какой у нас народ. Галдят, галдят безо всякого толку. Так и тут: пошумели, пошумели, а теперь "спасибо, говорят, и на этом". Сами знаете, вам хорошо известно о нашей необразованности.

— Все ты врешь. Не верю я тебе ни на один вершок. Марыч! Позови ходоков, что были у меня, Куприянова и Киселева. Живо!

— В волость беги, они в волости сидят, — прибавил старшина.

Вскоре явились ходоки, несколько встревоженные.

— Что у вас случилось? Какая вас блоха укусила? — накинулся на них Псалтырин.

Ходоки тревожно переглянулись, вопросительно взглянули на старшину и спросили:

— Насчет чего это?

— Старшина просит отвести Соболевское урочище, — так, говорит, общество желает. Верно это?

— Верно.

— Но почему? Что это значит?

— Время не терпит, — сказал Куприянов:- Докудова тянуть? Ждали-ждали, просили-просили, конца-краю не видно! Осень на дворе, — не до зимы тянуть.

— Так. А если я вам Сухой лог отведу, как вы сами просили, тогда как? Ладно?

— На что лучше… — скороговоркой начал было Киселев, но Куприянов не дал ему договорить.

— Погоди, не мели! — сказал он сердито и затем обратился к Псалтырину: — Не путай ты нас ради Христа, отводи Соболевское: и тебе по нраву, и нам по душе. Мы теперича согласны, больше ничего.