Александр Туркин - Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 2

— Чудеса! Вчера слышать не хотели, а сегодня просите — что это такое? Объясните мне ради бога.

— Чего тут объяснять, барин? Ты сам нас уговаривал на Соболевском. Мы согласны — больше ничего.

Псалтырин, неожиданно рассердившись, вышел из себя.

— Мерзавцы! — закричал он звонким голосом, сверкая глазами. — Предатели! Вор на воре, мошенник на мошеннике. Кому верить, кого слушать? Сам черт не разберет!.. Я, впрочем, знаю, чьи это штуки! Я разберу! И я вам все-таки Сухой лог отведу, мерзавцы!

Мужики, опустив глаза, притихли и съежились.

— Все-таки Сухой лог отведу. Да, так и знайте!.. Марыч, позвать ко мне Ирода! Позови этого негодяя!

Марыч скрылся.

— Я знаю, чьи это штуки!.. Предатели! Друг друга съесть готовы, мошенники!.. Есть ли у вас хоть что-нибудь человеческое! — кричал Псалтырин, как исступленный.

Вернувшийся Марыч доложил, что Голубев рано утром уехал на мельницу.

— Ara!.. Знает кошка, чье мясо съела!.. Ну да хорошо, хорошо… не отвертится. А вы, милые люди, — обратился Псалтырин к мужикам, — можете убираться вон, нам рассуждать больше не о чем! С богом!.. с Иродом в стачку вошли — ясное дело. Вон!

Испуганные старшина и ходоки поспешно удалились.

Псалтырин, бледный, с перекосившимся от гнева лицом, остался один среди комнаты. Руки его нервно дрожали, глаза горели лихорадочным блеском. В комнату неслышно вернулся Марыч с злорадно-торжествующей улыбкой на лице. "Как он их!.. Так и надо, так и надо!" — думал он.

— Неужели я так малодушен и подл, что еще оставлю на службе этого наглого негодяя? — говорил Псалтырин вслух. — Вор, мошенник, грабитель!.. Никогда. А ходоки? А старшина? Каковы негодяи!.. Боже мой, какая подлость, какая грязь! Можно с ума сойти!.. Ну-ка ты, старая крыса! — обратился он к Марычу: — рассказывай, как дело было…

Марыч просиял. С таинственным видом и фамильярной улыбкой сообщника он подошел ближе и заговорил, понизив голос до полушепота:

— Такое дело. Главная статья — запугал он их протоколами. "Все одно, говорит, нам из его воли не выйти, так ли, сяк ли, а он нас доймет".

— Кто это он?

— Старшина это про Ирода говорит: "Запужает он нас, говорит, протоколами: кто, говорит, больше кричал, с того и зачнет".

— Какими протоколами?

— А по лесной части. Страсть они их боятся! Был, не был в лесу, тут всегда можно погубить человека. Ну вот, они и напуганы.

Псалтырин нашел, что в этом нет ничего невероятного. Он вспомнил, как год тому назад был привлечен к суду за самовольную порубку человек, давно умерший; как крестьянин Пустышев, проживши несколько лет в другой губернии и вернувшись на родину, оказался по такому же делу приговоренным к тюремному заключению и, за пропуском всяких сроков, должен был отбыть это наказание; вспомнил и многое другое.

— Ужасно, ужасно! — бормотал Псалтырин.

— На шести цалковых порешили, — рассказывал между тем Марыч: — пятнадцать просил, десять просил — не дали, уперлись. Ну, он и согласился на шесть.

"Съехал, однако, на шесть, — с злорадством подумал Псалтырин, — а не будь меня, и двадцать содрал бы".

— Ироду-то только по пятишне пришлось, — повествовал Марыч, — а цалковый волостным за хлопоты.

— Однако по пяти рублей — тысячу двести восемьдесят рублей. Ну, да хорошо, посмотрим, как ты их получишь, дьявол!

— Чего! Уж он получил. Вчера вечером и деньги отдали; им страховка из земства вышла, так из страховки. Теперь в расчете.

Псалтырин был поражен.

— А ты не врешь? — спросил он, остановившись перед Марычем со сверкающими глазами.

Марыч перекрестился.

— Вот, ей-богу… Разрази меня на месте… Лопни мои глаза!..

— Следовательно, сам старшина из волостного сундука выложил деньги Ироду? Не может быть!

— Провалиться на месте!

— Великолепно! Я их всех под суд отдам, подлецов. Сходи за старшиной.

Марыч, увидев, что дело принимает серьезный оборот, струсил.

— Не погубите… не выдайте меня… Узнают, что я рассказал, — беда!.. — забормотал он жалобно.

Взбешенный Псалтырин цыкнул на него, как на собаку, и Марыч, проглотив какое-то слово, выбежал из комнаты.

Марыч очень долго не возвращался. Надо думать, что он принужден был все рассказать старшине, старшина совещался с писарем. Псалтырин метался по комнате, как зверь, в нетерпении заглядывая в окно, и даже выбегал на крыльцо. Наконец, явился трепещущий Марыч, за ним шел старшина. Последний был несколько бледен, но холоден и суров, как человек решившийся.

— Садитесь, садитесь, почтеннейший, — насмешливо обратился к нему Псалтырин.

— Не беспокойтесь. Мы постоим.

— Скажите, пожалуйста, страховые деньги уже выданы погорельцам?

— Так точно, выданы.

— Когда?

— Вчерашнего числа.

— Полностью?

— Все на очистку.

— Без всяких вычетов?

— Так точно. И расписки есть на всю сумму.

— Так-с, и расписки есть. Прекрасно. Теперь слушай, что я тебе скажу. Ирода я увольняю сегодня же. Относительно взятки, которую ты ему выдал и себе взял из страховых денег, будет произведено дознание. Я думаю, что мужики не будут покрывать Ирода и скажут правду, когда он уже не будет страшен. Тем паче, что я им отвожу Сухой лог, как они сами просили. Понимаешь?

Старшина страшно побледнел, однако сумел сохранить на лице выражение некоторой твердости.

— Так-то, почтеннейший, — продолжал Псалтырин язвительно, — не миновать тебе суда, не миновать. Ирод скажет: не бирал, не знаю, и писарь останется в стороне, а вот уж ты-то — как кур во щи! Обделали тебя, как дурака. И стоило ли огород городить? Из-за чего? Много ли на твою долю досталось? Во всяком случае, пустяки, — рублей пятьдесят, самое большее — сто… Дурак ты, дурак!

Старшина, сделав несколько нетвердых шагов вперед, вдруг повалился Псалтырину в ноги.

— Не погубите!.. — крикнул он странным голосом. Псалтырин испуганно отшатнулся.

— Перестань!.. Как тебе не стыдно! — сказал он, подавляя в себе брезгливое чувство. Но старшина выл и причитал как баба. Бессвязно и глупо выкрикивал он что-то о своем сиротстве, о малых детях и жене, о своем неразумии и темноте, ползал, рыдал, бился головой об пол. Когда, наконец, вняв настойчивым приказаниям Псалтырина, он поднялся с полу, по лицу его текли непритворные слезы, смешанные с грязью, а лицо было измято и красно. Он продолжал всхлипывать и бормотать о прощении, о божеском милосердии, о малых детках.

— Ступай! Уходи, уходи! — говорил ему Псалтырин, отворачиваясь. Но старшина снова бросился в ноги и снова заголосил.

— Я тебя вывести прикажу! — уже не владея собой, крикнул Псалтырин.

Старшина медленно поднялся, перестал причитать, утер лицо и, шатаясь, пошел к двери.

— Вон! — вслед ему закричал Псалтырин, выходя из себя от подступившего чувства жалости.