Джозеф Д’Лейси - DARKER: Рассказы (2011-2015)

Послушав минуту приятную игру, подошли мы к пастырю, и Галюня сказала:

— Подождите, дедушка, и расскажите господину вояку про упырев пустырь, а то ему неймется Бога искусить.

— Хлопче! — сказал пастырь, — смотри на скотину, которую называют безумной. Она и не нюхнет вот той мандрыгулы, потому что Господь обозначил на ней признак внутренней отравы. А ты хочешь добровольно с врагом себя сцепить?.. Сядьте-ка возле меня, я вам расскажу историю этого пустыря.

Дети, долины эти не нынешние. Перед веками ходили по ним люди не такие, как мы. Прапрадед покойной мамы моей пас, как я сейчас, скотину пана, который сидел в тогдашнем замке на этом пустыре. Тогда не были такими беспечными, как нынче, и когда шли пасти скот, то собирались вместе по несколько десятков самых сильных мужиков, каждый вооруженный большой палкой, некоторые — и ружьями от опрышков [61] Опрышки — участники народно-освободительного движения на Западной Украине. , а скотину окружало множество собак для безопасности от волков и медведей. Приходилось следить, потому кровью заработанный кусок выдирал еще и татарин из Крыма.

Однажды, когда прапрадед с другими скотоводами на горах веселые танцы выводили, показалась на востоке кровавая луна.

— Пожар! — крикнул один скотовод.

— Ого! Это татарские факелы.

Луна кровавая медленно заливала все небо, и горы отражали ее червонной краской пекла. Татары пришли нашей горной дорогой, грабили добычу и брали жителей в ясыри [62] Ясырь — пленник. .

Кто живой — брал, что мог, и убегал в леса. Пан отдал скот моему праотцу и сказал погнать в Венгрию, сам же устремился с семьей в Краков. Деньги, которых у него было очень много, боялся с собой забрать и отдал самому верному слуге-немцу. За пару дней словно вымерли горы, люди попрятались и позагораживали дорогу срубленными лесами. Один только немец остался сам на десятки миль с деньгами своего господина.

А вы должны знать, что татарин — не человек, а целая беда: черный, как уголь, с одним глазом на лбу, сросшийся с лошадью, не ест ничего, кроме пшена и конского молока, а коня гречкой кормит. А какая у него речь и вера, то, видать, один враг знает. У них были палки знахарские, которые вели туда, где какой грош спрятан, а от всеведания их ничто не убежит.

Немец тот был человеком из света, знал, что другие не знали, имел цветок папоротника, знал зелья по названиям и свойствам и выкармливал, наверное, домового. Когда людей словно смело, деньги он закопал сначала в землю где-то под замком, а сам пошел на вершину Пикуя. Там до сих пор есть сад, где растут травы, которым, если приказать, как должно, сами заговорят. Там немец насобирал разных трав и стал панские скарбы зельем помазывать. Уже все почти было готово — еще только три раза замок обойти и приговорить, и палица татарская не разыскала бы скарбов. Но в самом конце третьего обхода показался знахарь татарский на горе, держа перед собой таинственную палочку. Немец идет смело; уже кончается заклятье — но тут узрел его одноокий татарин и прострелил при последнем слове грудь.

Палочка привела татар к замку, но заклятие победить не могла, крутилась и вертелась, а в конце повела куда-то еще. Татары взялись замок ворошить и перевернули все вверх ногами, но ничего не нашли. С той поры ходит каждую ночь немчик в красной шапочке и темном жупане вокруг замка и стережет заклятые деньги.

Не раз покушались обогатиться заклятыми деньгами, но никто не вышел целый из зачарованного замка. Не раз переходит беда дорогу тем, кто идет с торга, и делает разные свинства: то введет в трясину и на крутые обрывы, то улюлюкает и свищет, а втянув христианина в несчастье, смеется смехом нехристя.

Старые люди говорят, что упырица будет так долго стражу свою нести, пока кто-то из семьи хозяина денег не наберет столько отваги, чтобы переночевать один на один в том обиталище праотцов своих.

Дед умолк, а я ему изрек безрассудно:

— Старче, старче! Жаль мне твоих седых волос, раз байкам таким веришь. Но чтобы тебе еще перед гробом очи отворить, пойду вот теперь выпугать ту упырицу.

Так и случилось. Едва пала ночь, погнало меня на пустырь.

Над лесом и горами светила полная луна, внизу расстилалась непроглядная чернота. Там в таинственной глубине шумел Опир, одноголосо и глухо.

Я приблизился к пустырю. Высоко возносилась башня, а подле нее часть стены. У развалин стоял крест, покосившийся, без поперечника. Под ним виднелась гора черепов, трухи и мусора, который проезжие накидали, чтобы отвлечь от себя упыриц.

Отправившийся в то дикое место в одиночку, я стал немного тужить, мне виделось, что я оторван от людей, выброшен в другой мир на чужую, мне неприязненную природу. Чтобы не утратить дух, я закурил трубку и вошел в замок. Устроился я в одном из покоев, постелил, как мог, соломку, набил ружье, улегся и заснул потихоньку.

Спал я, может, добрый час, аж пока не приснилось мне, что слышу какое-то очень грустное завывание. Хотел подняться — не вышло; рвался и мучился долго — наконец все-таки очнулся. Просыпаюсь — слушаю: мой Веркусь воет, да воет так, словно чего очень страшится. Щелкал зубами, завывал тихо, да опять со всей силой скулил, перекрывая даже шум реки и стон леса.

Мне что-то душно сделалось. Хотел я прикрикнуть на собаку, но испуг какой-то не давал мне дышать. Слушаю, раскрыв рот, смотрю выпученными глазами, а в углу поднимается какая-то мара — невидаль страшная. Что-то неистовое, худое, бледное, будто из тоненькой, сухой, темно-желтой бумаги; глаза неподвижные, вверх воздетые, как из стекла тусклого; уста синие, сжатые, а между них торчат два предлинных зуба. Одетое в жупан черный, шапочку и штаны красные, руки держало на худеньком чреве. Оно вытаращило очи, но в глазу его не было видно зрачка.

Я вскочил на ноги, и к ружью.

— Кто там? — крикнул я ему не своим голосом и навел на него штык.

Оно стояло на месте, вытаращив свои стеклянные очи и мерзкие клыки на меня.

— Прочь! А то заколю! Веркусь, взять! — кричу, а чудище стоит, как стояло, и Веркусь воет, аж волосы на мне шапку приподнимают.

Я зажмурил очи, сморщился от отвращения и «пшик!» штыком раз и второй по чудовищу. Отворяю глаза — оно назад; я за ним — оно, поглядывая все время на меня, «цап, цап», словно кот, медленно назад отодвигается. Как шибну штыком, так оно выскользнет чудом и пятится, а потом оказалось вместе со мной где-то в погребе.

— Стой! — кричу, аж охрип, а оно, Бог знает как, растворилось в воздухе.

Перекрестился то правой, то левой, ругнулся, сплюнул, надвинул шапку на очи и возвращаюсь в первую комнату. Только хочу улечься — смотрю, а бес снова вытаращил очи и зубы.

— Прочь до осин, вражий ты сын, — и прокалываю раз, второй, третий. Оно в угол — я за ним, оно снова под землю — я за ним, в погреб. «Щелк!» — стреляю в погребе, чтобы не убежало. Тут аж загремело, и земля затряслась, стены и леса, и горы, и Опир с камнями, все стало рушиться, все враз ожило.