Гавриил Троепольский - Белый Бим Черное ухо (сборник)

– Вот задача, скажи на милость: бежит, и не знаешь, кто бежит. Вон еще, смотрите! Ух ты! Строчит, каналья, – и мороз нипочем. Все это занятно. – Захар Макарыч задумался. Потом добавил: – И почему только человек так мало живет? Все бы можно было узнать. А оно, видишь, как получается… Почему бы и мне, скажем, не быть профессором? А ведь мог бы!.. Нет, если бог, допустим, и делал человека, то без соображения.

Так и выдал себя Макарыч: он, видимо, всю долгую ночь думал об этом и решил: «Мог бы».

Уже в конце четвертого часа дня, почти в сумерках, выйдя на повороте из-за камышей, мы узрели к всеобщему удивлению… Петьку Плакуна! Он тараном лез в глубь затона. Обнаружив нас, остановился и стоял в лодке, поджидая. Протолкал он, пожалуй, третью часть нашего пути от острова до русла. Конечно, для нас это большое облегчение, но зачем все-таки он сюда-то направляется?

– Ты чего в ад за яблоками прешь, горшешный художник? – спросил у него Захар Макарыч.

Плакун не ответил, а спросил у нас:

– Алешку Русого не видали?

– Нет, – ответили ему в три голоса.

– А зачем он тебе? – спросил я, вспомнив, как Алеша отхлестал его уткой по лицу.

– Понимаешь, какое дело: думал, он вмерз в Голове.

– Ну и что же? – допытывался Захар Макарыч.

– Вот я… и поехал к нему. Думаю, пропадет… Мне-то от русла пролезть – ничего: назад-то по пробитому… А ему, думаю, одному-то… Где же он есть?

– Когда он поехал? – спросил я с беспокойством.

– Вечером слыхал его мотор.

– Тогда он на русле, – уверенно сказал Захар Макарыч. – Выше затона обязательно.

Как бы в подтверждение его слов раздался далекий дублет.

– Он! – воскликнул Петька. – Как подморозило, он и сообразил: утка пойдет на русло. Он!

До Тихой Ольхи, по следу Петьки, мы добрались еще завидно.

– Слава богу! Бог, он не дурак: знает, кому помогать. После такого заключения Захар Макарыч приложил ствол к губам и продудел условный сигнал. Через несколько минут мы услышали ответный гудок.

– Он и есть, – радостно сказал Захар Макарыч, глядя на нас. – Переку-ур! Ледовый поход закрыт. Объявляю благодарность всему составу… кислой команды.

Я бросил взгляд на Ивана Васильевича: он был «кислым» в полном смысле, даже почернел от усталости, пота и двухдневной непогоди. Таков, видимо, был и я (Захар Макарыч слов на ветер не бросает).

Не более как через двадцать минут мы услышали мотор, а вскоре подкатил, рассекая воду, и сам Алеша Русый, размахивая шапкой в знак приветствия.

– Здорово, несчастные! – крикнул он.

– Здорово, хитрец! – ответил я. – Обманул погоду?

– Ага. Вижу, вечером на мороз тянет – значит, дичь в камыши не пойдет.

– А какие дела? – спросил Иван Васильевич, хитровато улыбаясь.

– Девять штук… Постой, постой! Да ведь это Ванятка! Сукин ты сын! Как ты сюда?! Вот не ждал! – Он подъехал к Ивану Васильевичу борт к борту и протянул руку: – Дай пожму. Помнишь, как к девчатам топали вместе?

– Угу! Помню.

Встретились друзья юности – тракторист и доцент сельскохозяйственного института. Только ханжа заскулит оттого, что Алеша выхватил поллитровку из корзины и воскликнул:

– За встречу, Ваня!

И всем поднес по сто граммов точно. Впрочем, он-то уж знал, как полезно нам, измученным и обессилевшим, чуть взбодрить себя.

– За встречу, Алеша! – сказал Иван Васильевич, опрокинув охотничий стаканчик-раскладушку. – В воскресенье жду в гости.

Поднося порцию Петьке, Алеша спросил:

– А ты как сюда? Ты ж в эти места не ездишь – всегда один, бывало.

– Я-то?

– Ты-то.

– А чего мне?.. Спасибочки. Будем! – Он опорожнил стопку и блаженно улыбался.

Я увидел Петьку не совсем похожим на того, какого знал несколько лет подряд.

– Знаешь, Ванятка, как я его отучал от браконьерства? – спросил Алеша, ткнув пальцем в Петьку.

– Как? – заинтересовался доцент.

– Знаем, да не скажем, – уклонился-таки от ответа Алеша и подмигнул мне и Захару Макарычу. Однако добавил: – Мудрость – не в наказании за зло, а в предупреждении зла. Кто это сказал?.. Не знаете?.. Эх вы, ученые люди! А я вот… тоже не знаю, кто сказал. Объявить, что ли, Петро, нашу с тобой историю?

– Ну, ты уж, – обиделся Петька. – Ну, было… Ну, было…

– Ладно. Молчу. – И Алеша закрыл рот ладонью.

…Уже в темноте пять моторчиков рубили воду, ревели друг за другом, разрывая на клочья тишину глухого и такого дорогого мне уголка Земли.

У Камышевца челноки забелели от снега – их хорошо стало видно и ночью. Каждый из нас вез на плечах белый-белый снег.

Прощай, осень! Прощай, мое Далекое! До будущей весны!

Снег, снег и снег.

Горизонта нет никакого. Затушеванный налетом инея на бурьянах, он растаял в легкой дымке утреннего морозца. Поле в такие дни бескрайнее, однотонное, сизовато-белое и кажется безжизненным. Только это, конечно, кажется: жизнь все равно идет, а поле и зимой привлекательно и интересно своей неповторимостью, как и каждый день жизни человека. Все равно завтра поле будет другим и никогда не повторится. Жизнь идет. Ее не остановить ни снегами, ни морозами, ни ураганами.

Вот пожалуйста! Метрах в двадцати обозначились ярко-красные пятна и тотчас же растаяли: то снялась стайка снегирей. Перед Иваном Васильевичем Кнутиковым с жестким шумом вырвались из снега, как из ничего, куропатки. Он вскинул сгоряча ружье, но не выстрелил (запрещено!). Валерий Гаврилович Фомушкин наткнулся на пустую лежку зайца, остановился, чтобы обратить на себя наше внимание, указал пальцем под ноги. Понятно: «лежка есть». Захар Макарыч кашлянул и протянул вперед руку – гляньте: дескать, лисица улепетывает.

Жизнь в поле идет и зимой. Днем ее можно маленько расшевелить, если вот так, фронтом, идти по мягкой пороше, бесшумно и осторожно. Но по-настоящему поле оживает ночью. Видите, сколько наплясал заяц на жировке около кустиков – до самого утра топал на своих костылях косой.

А эти ровные строчки, как по струнке, написала огненно-рыжая днем и черная ночью лисица; она и утром, когда все вокруг уже светло, и вечером, еще завидно, мышкует с увлечением, то подпрыгивая свечкой, то припадая и распушив хвост трубой. Ночью она и ворует, хитрючка, досаждает Василию Кузьмичу на птицеферме. Ведь залезла же через форточку на птичник! «Юристка», – обругал ее тогда Василий Кузьмич заочно и обиделся на сына за то, что тот за весь отпуск не убил ни одной лисы. В последние годы отец прямо-таки ненавидел их. Доцент обещал убить. Четыре ночи он сидел на засидке около фермы и убил-таки. Теперь шкурка «юристки» висит в хате на стене.

Нас пятеро: Фомушкин, все так же председательствующий в райисполкоме, его зам – Чумак Петр Михайлович, доцент Кнутиков Иван Васильевич, все тот же Пушкарь Захар Макарыч и я.