Гавриил Троепольский - Белый Бим Черное ухо (сборник)

– Вот что значит верить в удачу! Все начинается с надежды! – встретил нас Иван Васильевич, высунувшись из палатки.

Он уже успел натянуть ее как барабан, устроился по-хозяйски и в непогодь: с обеих сторон он закрепил челн суховилкой и веслом, воткнув их и связав сверху. Он положительно все умел делать: пахать, косить, молотить, работать на тракторе, учить студентов, писать книжки о грибах и охотиться.

– Надежда горы воротит, – поддержал Захар Макарыч, совсем забыв, как он ныл в тумане и проклинал паучков. – Не будь надежды – не было бы охотников на земле.

Устраивая челнок на ночь, надо было торопиться: дождь нахлестал в лодку – надо отчерпать, вновь положить на дно уже сырой камыш и быстро натянуть палатку.

Но вот все сделано. И только тогда мы поняли, что «спокойной ночи» никто из нас уже не скажет. Рукава мокрые, плащи мокрые и стоят колом; снизу, у дна, холодно от сырости. В таком случае остается один выход: вниз, под себя, меховую шубейку, сверху, на себя, ватник, а дверь палатки – на все пуговки. Плащ уже ни к чему – он лежит колом сбоку, в ногах.

Из своего логова Захар Макарыч спросил, как из-под земли:

– Запечатались?

– Под сургуч, – ответил Иван Васильевич. – Что будем делать?

– Лежать будем, – откликнулся и я под шум ветра и дождя.

– А до каких пор?

– До утра, если дождь не перестанет.

– А потом? Останемся или – домой?

– Утро вечера мудренее, – ответил Захар Макарыч. – Что-то мне кажется, на мороз тянет.

– А дождь идет? – возразил я.

– Ну и что ж, что дождь? В снег перейдет да как рубанет на всю катушку – кости захрустят. Было же такое? Было.

Голоса их слышались будто издали. Не прошло и получаса, как Иван Васильевич снова пробубнил:

– Ужинать-то будем? Я бы не против. Очень даже не против.

– Будем, – ответил Макарыч. – Маленько подождем: может, дождик перестанет.

– Успеем еще, – сказал я. – Ночь-то будет длинная-предлинная – больше шестнадцати часов.

Все вышло пока по-нашему: дробь дождя становилась все тише и тише, и наконец и совсем перестало барабанить.

Мы «распечатались». Холод ворвался в палатку. Дрожко.

Захар Макарыч уже шумел у себя примусом, тоже приоткрыв застежки – у него теперь жарко.

Закусили малость, но чай пили с напором, до второго пота, пока опустел чайник.

И снова «под сургуч».

Ночь была долгая. В такую ночь отчетливо чувствуешь дыхание зимы. Она где-то рядом и может появиться неожиданно, в любой час, как снег на голову. Точная пословица: более неожиданного, чем первый снег, ничего не может быть в природе. Очень даже просто: встанем утром, а кругом белым-бело.

Но ветер помаленьку утихал.

Притеплившись и съежившись калачиком, я высчитал дни после первого зазимка и пришел к тому же выводу: зима у ворот.

Зима, зима… Постепенно мысли перешли в прошлое.

Осень сейчас в природе. Осень и в моей жизни. Весну свою я помню хорошо – трудная весна. Лето помню. Но… ладно, не надо никаких «но». Все ведь прошло…

А осень – вот она… Всю мою жизнь можно назвать просто: жизнь в поле…

…То были совсем не грустные мысли. Наоборот, в ту глубокую и черную осеннюю ночь радовался тому, что понял: я такой же, как Захар Макарыч, Василий Кузьмич, Петр Михайлович и многие колхозники. Пусть хуже их, но с ними на всю жизнь, а моя тень мало заметна для других и вполне соответствует росту.

Услышав, что доцент повернулся в лодке, я спросил:

– Не спится?

– Нет.

– Холодно?

– Нет, согрелся… О чем думаете, Тихон Иванович?

– О прошлом. А ты, Вань, о чем думаешь?

– О будущем.

– И что же там, светлая голова?

– Хорошо!.. А что у вас в прошлом получается?

– И очень и не очень. Все есть.

Захар Макарыч, доселе молчавший, видимо, прислушивался к разговору и внес свою лепту в разрешение этого вопроса:

– Культ-то умер. Да вот… как бы это сказать… культята есть. – Иван Васильевич рассмеялся, я – тоже. Но Захар Макарыч продолжал с напускной обидой: —Чего смеетесь? Не бричка мучает попа, а мучает попа чека. Думаете, культа нету, то и переметовых нету? Ведь это его зацепило боком, он и свалился спервоначалу. А другого, может, не зацепило. Куда его денешь?.. А вы: «Ха-ха!» Тоже мне комики… Куда ты его денешь? Должность-то ему надо давать? Надо. Он без должности захиреет. Он же ничего не умеет делать. А вы: «Ха-ха!»

– Да мы, может быть, с вами согласны, Захар Макарыч, – сказал сквозь смех Иван Васильевич.

– Если так, то это еще ничего, – пробурчал Макарыч. – А то: «Ха-ха!» А чего «ха-ха» – не сразу поймешь. Лет бы двадцать назад дал бы я тебе сгоряча подзатыльник, – только зубки бы щелкнули… А теперь тебя не ущипнешь, Ванятка.

Так за эти двое суток он называл его то Ваняткой, то Иваном Васильевичем, то снова Ваняткой. И все получалось просто.

..А ночь все тянулась и тянулась. Длинная осенняя ночь. И чего только в это время не передумаешь, чего не вспомнишь, о чем только не переговорят охотники, когда ночь не движется, а, кажется, висит черным пологом без конца и без края.

Но как бы там ни было, а в палатках мы надышали тепла, пригрелись и замолкли в ожидании далекого утра.

…С шумом пронеслись над камышами «белопузники»… Снова – они же. Еще раз. Одна и та же стайка кружила в облете над озером, каждый раз прошумев над палатками. Я высунулся наружу.

Захар Макарыч уже стоял на передней лавочке. Видимо боясь разбудить доцента, он полушепотом сказал мне:

– Попали мы, Тихон Иваныч, башкой в развилку. Не сразу я сообразил, в чем дело.

– Видишь, утка не может сесть?

– Вижу.

– Пощупай за бортом.

За бортом был лед – челноки вмерзли в камышах. Палатка покрылась коркой, и на ней белела изморозь. Под лучом фонаря мы увидели: лед блестел и на озере. Все сковало! До утра оставалось еще часа два.

– Пожалуй, надо нам, Захар Макарыч, выбираться, пока лед не стал толще.

– Пусть поспит, – прошипел он, указав на челнок Ивана Васильевича. – Ночь-то почти не спали…

Так отец, собираясь в поле, жалел и меня – не будил пока. Он сам укладывал на телегу соху, борону, корм, подмазывал колеса дегтем, насыпал семена. И только после этого, когда совсем уже рассветет, расталкивал: «Вставай. Пора ехать. Ишь дрыхнет, как сурок… Вставай, вставай». Помню, как спросонья садишься, бывало, на телегу и некоторое время еще клюешь носом, пока не проснешься совсем уже в пути и не поймешь, что ласка отца в его напускной строгости.

– Пусть поспит, – согласился я и перешагнул в челнок Захара Макарыча.

Там уселись мы бок к боку, засунули руки в рукава шубеек, опустили лопухи треухов и зашептались:

– Деловой, – говорю, – доцент, а?

– У-у! Этот даст им там… Этот знает, почем фунт лиха, – дыша мне в лицо, соглашался Захар Макарыч. – Кому же это он даст?