Михаил Старицкий - Вареники

Был конец февраля. Село Качки, занесенное снегом, оттаивало понемногу под дыханием мягкого южного ветра. С соломенных крыш, одетых в остеклившуюся белую броню, сбегала по сосулькам вода. По небу неслись светло‑желтоватые клочья, в сыром воздухе уже пахло весной.

За селом, возле водяной мельницы, стояло несколько подвод. Из мельницы доносился крупный разговор с перебранками. Двое односельчан, один в сивой шапке, а другой в картузе, сидели равнодушно на завалинке и, смакуя коротенькие трубочки, молча следили, как из проруба вырывалась с шумом пенистая вода и медленно вращала колесо, дробясь на противоположном конце его в целый дождь радужных сверкающих капель.

У самой двери, облокотясь о косяк, стояла, подперши рукой голову, не молодая уже, но сохранившая остатки прежней красоты женщина. Нужда и горе положили на лице ее печать какой‑то пришибленной и тупой покорности.

Появился хозяин мельницы, Шлема, в длинном сюртуке, припудренный сильно мукой, и, почесав азартно бороду, крикнул по направлению к подводам:

— Пане сотский, несите ваши мешки!

— А когда же дождусь я? — робко запротестовала женщина. — Ведь и то, почитай, с утра стою, а у меня в хате деток четверо, сирот; некому‑то и присмотреть за ними.

— Что же ты, баба, хочешь, чтобы я ради тебя пропустил старшину или сотского?

— Да у меня ж только полмешочка пшеницы да гречки полмерочки, духом бы смололи.

— Духом? — прижмурил правый глаз жид. — Какая ты разумная! А после твоей гречки чисть камень? Сказано — баба! Не понимает, что такое гречка, а что начальство!!

Сотский в это время взвалил на плечи два огромных мешка, и, влезая в двери, оттолкнул бедную женщину.

Она отошла на дорогу и остановилась среди лужи, погрузив в воду свои босые, потрескавшиеся красные ноги.

Стоит Софрониха в воде и не чувствует ее резкого, жгучего холода, а в голове у нее мелькает, как детки просили маму поскорее вернуться, как она обещала им к обеду сварить гречаные вареники. А вот и обед прошел, и полудник, а они, голодные, сидят в нетопленой хате да ждут… Хотя бы им, борони боже, не приключилось какой беды!

— Намерзнется Софрониха, — заметила сивая шапка с завалинки, — особенно если простоит до вечера.

— Одубеет, — лаконически ответил картуз.

— Звисно — вдова, — философски закончила шапка, сплюнувши в сторону и передвинувши люльку во рту.

В это время из переулка раздалось шлепанье конских копыт и на саночках выехал прямо на вдову сам старшина. Она посторонилась, но старшина все‑таки счел долгом выругаться.

— Ишь, стоит на дороге, — не видишь разве начальства?

— Выбачайте, — извинялась, низко кланяясь, вдова.

— Чего стоишь? Зачем пришла? — допытывался старшина, поворачивая к мельнице лошадь.

— Да принесла на помол полмешочка пшеницы да полмерочки гречки, — докладывала Софрониха, шагая за санками старшины.

— Гречки? — изумился последний, вытаращивая на нее глаза. — Да где бы ты могла раздобыть гречки? В прошлом году она вся на пне погорела.

— У меня, пане голова, еще позаторишняя осталась, — улыбнулась самодовольно вдова, — славная гречка, сухая, зерно в зерно, деткам берегла на масляницу, вареничками гречаными побаловать.

— Скажите на милость, какие нежности! — осклабился старшина. — Да у меня самого, на что уж начальство, а и то таких вареников не будет: негде гречаного борошна достать, хоть село запали!

Он встал, почесал с досадой за ухом и начал привязывать к плетню лошадь. Мужики, завидя его, с завалинки поднялись и пошли в мельницу.

— Так, так! — продолжал ворчать старшина. — А гречаные вареники — это первая вещь на свете, после горилки, конечно, — поправился он и пошел было к мельнице, но потом вдруг остановился.

— А подойди‑ка сюда, подойди, — поманил он вдову. — Покажи твою гречку.

Покачиваясь почтительно, подошла Софрониха к завалинке, взяла небольшой мешочек и поднесла к старшине; тот вынул из него горсть гречихи, пересыпал зерно с руки на руку, понюхал его, а потом еще ткнул носом в самый мешочек, чихнул, утерся рукавом и одобрительно кивнул головой.

— Хорошая гречка, добрая гречка! И кто б мог подумать? Все беднится, беднится, а какую гречку приберегла.

— Для деток, — оправдывалась как бы виноватая в чем вдова.

— Для деток? Придбать их постаралась, а для податей небось грошей не придбала? — все грознее допрашивал старшина. — Недоимка, почитай, не только за этот год, а и за тот?

— Что же мне делать самой, да еще без надела? — дрожащим голосом испуганно взмолилась Софрониха. — Дело вдовье, только бог да я…

— Знаем мы вашу братию: как только приструнь, так зараз до бога, а отвернись, так с чертом под руку. Ишь, туда же! Гречаные вареники! — уже совсем свирепел старшина. — Да постой, постой! — вспомнил он. — Ты ведь у меня прошлою весною позычила четверть овса и две меры гороху, а отдать и не думаешь?

— Простите, пане голова, недород… чужая земелька… сами знаете, не вернулось и зерно… — уже плакала вдова, поминутно утирая нос. — Я бы всею душою… только что я с детками?

— Да хоть бы честь знала, поклонилась бы подарочком, каким…

— Где же мне, пане, достать? — простонала Софрониха.

— Где? Захотела б — нашла. Да вот, — спохватился он, — хоч бы этой гречкой поклонилась начальству, так и оно б тэе… Да что я? След‑таки этот мешочек взять за процент, — и старшина положил на него свою властную руку.

— Воля ваша! — упавшим голосом всхлипывала вдова. — Детки только, ждут все…

— Пустое! — решил голова, хотя у него заскребло что‑то на сердце. — Они и пшеничным вареникам будут рады.

Уже в сумерки возвратился старшина в свою хату и весело окликнул жену:

— Жинко! А угадай, что я тебе привез?

— А что бы такое? — выскочила на зов немного полная, еще молодая женщина с вздернутым носом и масляными глазами. — Бьюсь об заклад, что мне набрал на корсетку или купил парчовый платок, чтобы урядничиха носа не драла|

— Вот и видно зараз, что баба: только про свои тряпки и думает.

— Ну, так что ж? — сконфузилась жена. — Я и в думку не возьму, что бы?.. Разве, может быть, доброе намисто[1], что я торговала у дьячихи?

— Тьфу! — даже плюнул старшина. — Ей про образа, а она все про лубья.

— Так не знаю, что бы могло тебя так обрадовать? Уж не люлька ли какая, чтобы табачищем чадить по хате?

— Нет, не люлька, а вот что! — и старшина торжественно поставил на лавку мешочек с мукой.

— Борошно? — презрительно улыбнулась жена. — Эка невидаль!

— Борошно! Да какое только? — развязывал зубами затянутый узлом снурок старшина. — Гречаное, взгляни‑ка! — и он внушительно поднес ей кулек.

— Гре‑ча‑ное? Откуда взял? — изумилась теперь и жена.