Валентин Иванов - Златая цепь времен

Вот это-то я и хотел показать. И убежден — читатель меня отлично поймет. Хоть размах сильно уменьшен, а все же читатель увидит и услышит многое и о многом.

А жизнь никогда не была легкой.

1965

*

Уважаемый Юрий Андреевич[58], с опозданием прочел изданную АН «Историю романа». И, разумеется, все и со вниманием, относящееся к историческим книгам. Есть у нас странности, невольно подчиняясь которым я чувствую какую-то неловкость, благодаря Вас за оценку, за доброе отношение к моим книгам. Таков наш век — в мемуарах Гонкуров[59] прочел, что в то время у них даже полагалось благодарить критиков за хорошие отзывы. Вообще же, хотелось бы увидеться с Вами; жаль, что так складывается — ни Вы в Москву, ни я к Вам.

Хорош у Вас общий тон — благожелательный; даже там, где можно было б и размахнуться. Вы очень спокойны: вещь необычная. Где-то Гоголь, отзываясь о критике, говорил о «странной» раздражительности многих статей. «Странность» той эпохи была следствием необразованности критиков. Очень многие из них напоминали одессита из древнего анекдота: первый раз попав в Художественный театр, он вслух критикует актеров, дабы в нем не разгадали провинциала.

Сегодня есть и раздражительность, и невежество — последнее еще в большей степени, — но зато есть направление: очень твердо знают, кого хулить, кого славить. Я мало читал наших исторических романов, ибо построены они чаще всего на одном и том же скелете: все прошлое черно, — а коль пытаются светлить, то свет получается искусственный, электрический. Вообще же линия очернения нашего прошлого антиисторичная, антинаучная, начала чертиться в XIX веке, когда на костре борьбы с самодержавием сжигались и всенародные ценности.

Был такой самобытный философ В. Розанов, помнится такой его афоризм: «Коль судить по Фонвизину, то все мелкие дворяне Скотинины да Недоросли. Фонвизин, принадлежа придворной аристократии, смотрел с презреньем на провинциальных дворян. Но ведь на Альпы с Суворовым кто-то лазал!»

Наше положение, положение людей, пытающихся писать на исторические темы, знаете ли еще чем затруднено? Отсталостью представлений, сложившихся в XIX веке.

…Современные понятия об эволюции, генетика, биология, биохимия, атомная физика с ее особыми понятиями о пространстве… И прочее. Конечно, ответа на так называемые «роковые вопросы» нет и не может быть, но рамки раздвинулись, иные понятия стали суевериями… И коль говорить о тех коротеньких сроках — одна-две-три тысячи лет, — которыми мы занимаемся в литературе, то выходящие из-под иного пера фигуры, например диких славян, суть результат совершенной безграмотности автора.

Один из критиков упрекает меня за «Повести древних лет» — Новгорода еще не было. Это чушь, но звон идет. И дело не в Иванове, а в том, что Русь — не имеет истории: был город Глупов и ничего более. Поверьте, дело не в авторском моем самолюбии.

И вспоминаются слова Достоевского: «А власти, размахивая вслепую дубинкой, бьют по своим…»

8.VI.1966

*

Многоуважаемый Валериан Николаевич[60], так долго не отвечал на Ваше письмо по многим малым причинам и, коль быть искренним, главное — из-за большой значительности Вашего письма.

Отозваться простой благодарностью, следуя правилам вежливости, казалось мало. Вот и тянул. Так что не осудите слишком сурово.

На Византию я, когда писал «Русь изначальную», наткнулся как бы случайно. По свойствам характера моего я пишу без плана: что хочется сказать вроде знаю, а вот как? И форма приходит сама.

С «Русью изначальной» я знал, что кончу, должен кончить походом двенадцати сотен через Балканы на берег Эгейского моря. Это факт исторический, и меня поражала легкость самого рейда и его безнаказанность. Мне хотелось понять, почему этот поход прошел так легко, так безнаказанно. Хотелось понять. Чтобы понять, следовало заглянуть внутрь империи. Тут-то и пошло, и пошло. Были еще вопросы, почему христианство пришло столь поздно в Русь. И еще многое, целый клубок. До мелочей, до деталей. Например, возвращение двенадцати сотен с громадным обозом через горные места, через перевалы, через леса. Как можно насильно увлекать пленных? Шаг в сторону — и ушел, никакого конвоя не хватит.

Словом, сунул я голову во Второй Рим и вытащить назад не мог. Жадность одолела; и то хватаешь, и то. Да и понимаешь-то по-новому, недаром наша жизнь шла. Авторы были тогда интересные, а намеки милого мне Прокопия куда как понятны.

Меру я, конечно, не соблюдал. По объему хотя бы. Что за притча, книга о Руси, а наибольшая часть — Византия. Это весьма озадачивало редакторов, и рукопись шла трудно.

Из читателей меня никто не бранил, но некоторые, правда немногие, все ж сетовали: о Руси-де маловато по сравнению с Византией…

Но на читателей жаловаться мне не приходится никак. Забавно, что во многих библиотеках «Русь изначальная» исчезла. «Теряют». Библиотекарь рассказывает: «И люди серьезные. Приходят: потерял, так случилось, штрафуйте, виноват…»

А критики… Не нравится им, что мои русские не дикие. «Они ж были дикие, — мы, критики, знаем, а Иванов модернизирует, украшает». Что ж сделаешь тут?

11.XI.1966

*

Дорогой Дмитрий Иванович[61], большое Вам спасибо за добрый отзыв; хорошее читательское отношение к книге для нашего брата лучший подарок.

Вы говорите, что «Русь изначальная» не окончена. Это и верно, и не верно. Когда-то романы оканчивали свадьбой. Смерть или старость героя тоже завершают. Но ведь жизнь-то не кончается! И у меня невольно, без замысла, тем более — без какой-либо литературной теории, и получилось как в жизни.

Был такой польский романист Крашевский. Он изложил в романах историю чуть ли не всю своей Польши. У меня на такое не хватает легкости пера. Вообще-то было замечательно пройти столетие за столетием… Но мне для каждой книги нужен какой-то внутренний толчок, а вызывать его сам — не умею.

Если все будет благополучно, то в конце года, может быть, выйдет еще один мой исторический роман — о временах одиннадцатого века, о Руси молодых лет Владимира Мономаха. Годы эти были цветущие для Руси, но тогда уже жил и действовал дед Чингисхана…

7.VIII.1967.

*

Дорогой Георгий Семенович, «Русь Великая» моя… Словом, очень и очень понимаю любое сомнение, не только сомнение профессионала — вне канонов. А в остальном дело идет благополучно: читающие просто «нарушений канонов» не замечают.

А вот насчет «идеализации» дело отнюдь не просто. Такой вопрос угнетает своей сложностью. Здесь — монбланы предрассудков и всяческих условностей. Водопровод, канализации, телевизор, понимаемые, конечно, в самом широком смысле, суть ли абсолютны? Большее или меньшее их наличие прямо ли пропорционально счастью и развитию личности?