Анатолий Жураковский - Письма из неволи

Исаак Сирин [9]

И этот шум, и крик, и эти нары,

И тесный лагерный барак,

Блевотины хулы, неверья мрак

Все это только ведовство и чары.

Не верит сердце тягостному сну,

И не сомнет суровый гнет насилья

Моей души трепещущие крылья,

Не победит грядущую весну.

Весна... Алеет утро... Тени

Бегут, скользят: и нежный аромат

В прозрачном воздухе струят

Омытые росой кусты сирени.

Весна в моей душе. Моя душа, как сад,

Проснувшийся, оживший на рассвете,

В слезах омыты венчики соцветий,

Благоухают и в лучах горят.

Пусть жизнь в оковах. Дух уже расторг

Оковы тьмы. Путь неукорный к раю

Открыт. Любовь есть рай. Я знаю.

И в сердце тишина, молитва и восторг.

11.9.1935 Надвойцы

Работаю в последнее время на лесозаводе. Вывожу на своей тачке опилки из подземелья. Десять часов совсем один. И это, конечно, совсем неплохо. А потом в хорошем обществе книжных друзей... Гоголь (малая ложка), Корнель, Гюго. В промежутках и некоторые книжные новинки.

20.9.1935 Надвойцы

У меня пока что без перемен. Работаю на лесозаводе и условиями работы в общем доволен. Читаю и думаю много, много... У меня в подземелье раздолье для раздумий. Завтра пятая годовщина... Сердце просится в будущее, нетерпеливо числит сроки...

13.10.1935 Надвойцы

На дворе холод, снег, вьюга... Барак, нары... Все обычное, лагерное... Но на душе тихо - иногда соловьи поют. Дни, месяцы, годы бегут, сокращают сроки земного странствования, но ничего, ни единой черты не отнимают от Вечности. Она бесконечным простором, морем кристальным стелется впереди. Работаю по-прежнему... В часы уединенной работы я совсем один в моем подземелье с тачкой; несмотря на физическое утомление, бывают часы внутренней работы, воспоминаний, Незримой Помощи...

Шестой год я в суровой школе испытаний... Еще ничему не выучился... Но сердце верит, благодарит, слагает гимн Звезде Светлой и Утренней...

9.11.1935 Надвойцы

Когда сидел в своей одиночке в Москве, через закрытое на три четверти окно каждый вечер заглядывал ко мне вечерний длинный луч... И я ждал его появления. И вот в течение ряда лет льются неустанно лучи любви, тянутся и прикасаются к душе руки, полные такой скромной, молчаливой, простой и вместе с тем такой самоотверженной, готовой к жертве нежности.

Благо любви, живое свидетельство о ее действенной и неподклонной пространству и времени силе - это одно из самых драгоценных сокровищ в жизни. Из двух монахов, возвращающихся из города, я всегда был похож на того, кто хочет затопить тьму свою не в потоке слез, а в потоке радости. И в ночной песне Заратустры [10], помнишь ее, - для меня всегда самым дорогим были последние слова о том, что радость глубже скорби. И кажется мне теперь, что душа на одиноком и многоскорбном пути учится различать и впитывать в себя волны радости, струящиеся от каждой вещи, - от побелевшей от первого снега земли, от прозвучавшей по радио Бетховенской Фантазии, от улыбающегося лица ворочающего со мной "баланы" китайчонка и больше всего от слов молитвы, от Сладкого Имени и вместе от любящих и любимых взоров, незримо сияющих через марево печали...

Бог укрепляет меня не восторгами чрезвычайных посещений - удел избранников, - а тихим светом, излучающимся через неожиданно утончившуюся и ставшую прозрачной оболочку всего окружающего, и ангелы, которых Он посылает мне на пути, - я слышу веяние их крыльев - это ангелы простых вещей и так называемых "обыкновенных мгновений". И как будто указанием всего жизненного пути стали ежедневно повторяемые слова акафиста - "Весь бе в нижних и вышних никакоже отступи Неисчетный!"...

Своеобразно теперь разделяется время. В двенадцать часов ночи, по морозцу выхожу из барака, иду туда, к своему подземелью и, каждый раз отвозя свою тачку на дорогу, любуюсь несколько мгновений северным небом, тихими звездными огоньками, темнеющим в оснеженных берегах Выгом... Молюсь... В начале седьмого обычно возвращаюсь с работы и сейчас же спать. Сплю очень крепко до 9-ти, потом завтракаю, с 10 до половины второго опять работа, около 2-х в бараке, часов до 3 1/2 занят приготовлением и истреблением обеда, потом опять сплю, читаю, иногда отдыхаю, лежа слушаю звучащие мелодии. Сплю мало, но очень крепко и потому достаточно.

16.11.1935 Надвойцы

У нас некоторая новость. В кодексе существовала ст. 401. Она говорит, что отбывший половину срока может быть освобожден досрочно. Статья эта, до сего времени широко применявшаяся в домах заключения, в лагерях не была в ходу. Теперь получено распоряжение о широком ее применении к з/к в лагерях без различия статей и сроков. И нам, отбывшим половину срока, предложено подать заявление, которое должно быть рассмотрено местной комиссией, а потом направлено на утверждение Медвежьей горы... И я в числе очень многих подал заявление, хотя об успехе думать не приходится...

4.12.1935 Надвойцы

...Когда я думаю о воле, жизнь представляется именно так: маленькая комната, где-то в заброшенном тихом уголке. Закрыть все входы от внешнего мира, оставив только одно окно, через которое струится золотая лазурь. Из внешнего, как необходимость, оставить только труд для насущного хлеба, лучше полуфизический, какое-нибудь место сторожа... Поставить у своей иконы аналой, развернуть на нем книгу и переходить по церковным кругам от слова к слову, от видения к видению, от памяти к памяти, от света к Свету. Из всех воспоминаний моей богатой впечатлениями жизни самым сладким является детское воспоминание о часах молитвы в храме. Прежде всего о часах литургии. И вот теперь, после всего пережитого вернуться к этим воспоминаниям, повечерелым, может быть, уже освобожденным от гнетущего зноя страстей сердцем погрузиться в море церковной красоты, упиться ею - вот еще неутолимое желание моей жизни...

Я знаю, что отсутствие храма - это громадное лишение, это настоящее большое горе, но все же и вне храма остается столько неиссякаемых манящих возможностей... Может быть это настоящий "идиотизм", но так у меня, и я не могу не быть искренним. Вот здесь я читаю очень много, иногда слушаю музыку Бетховена, Моцарта, Чайковского, Бородина, но все это только суррогаты, и кажется мне, если бы был на воле, минутки у меня не было бы свободной, так жадно я старался бы каждое мгновение отдать вожделенной красоте. Служение красоте есть для меня - служение Воскресению. Маленькие заботы жизни приготовление дров, пищи, уборка и прочее - все это не нарушает мира, но может быть радостным.

Конечно, труд есть труд, и не утомлять он не может. Но во всяком случае это не то, что прошлогодние десять кубометров, о которых вспоминаю с жутью. Да и главное, у нас совсем еще тепло, необычно и безветренно. Начало зимы прекрасное.

В нравственном отношении работа - отдых и успокоение. Тяжело другое, постоянная нелепость барачной жизни - шум, ругань, неперестающее оскорбление тайны материнства, извержение целого потока испражнений, заражающих воздух, которым дышу уже шестой год. Вот тягота...