Петр Краснов - Атаман Платов (сборник)

Стало темнеть. Слышен свист полета, и я увидел двух уток, летевших к озеру. Беру на прицел, и одна звучно шлепается в воду прямо передо мной. Слышу, что и Гродзицкий выстрелил. Досидели мы до полной темноты. Я убил двух уток, он трех, – не густо! Иванов критически посмотрел на нашу добычу. Наскоро выпили чая и залегли спать.

Раным-рано разбудил нас Иванов. Он уже выздоровел, и его брала нетерпячка. Мы решили идти кругом озера с двух сторон. Еще было совсем темно, когда мы выступили. На воде слышались всплески, и орало утиное царство. В воздухе раздавался поминутно свист крыльев.

Когда стало немного светлее, я изумился количеству птиц. Это были бесчисленные стаи. Мы начали не стрелять, а палить. К десяти часам утра я уже расстрелял все патроны своего ложного патронташа, тридцать две штуки, а убил всего семь уток. Вернулся к шалашу и стал греть чай. Не успел чайник вскипеть, как пришел Иванов, а за ним и Гродзицкий. Оба хорошие стрелки и оба убили десятка по полтора уток.

Иванов нервничал. Он тоже расстрелял все заряды и мы, даже не закусив толком, принялись лихорадочно набивать патроны.

В самое пекло, часов с двенадцати, мы вошли в озеро и отправились бродить. В камышах оказалось еще больше уток. Но стрелять здесь было трудно. Они ныряли и быстро скрывались из глаз. Однако уходили не все, и к вечеру мы опять вернулись с богатой добычей.

Усталость взяла свое, мы заснули, как убитые. Рано утром приказали татарину запрягать. Сосчитали трофеи. Было всего шестьдесят уток. Завернули их в бурку и, велев кучеру ехать на дорогу назад, мы решили еще раз пройти по воде.

Занятная штука – охота в водяных зарослях. Идешь медленно по самую грудь в воде, держа ружье наготове. Вот впереди, шагах в двадцати, тревожно выглянула голова утки. И тотчас спряталась. Шлеп… шлеп… раздались удары крыльев, и целый выводок нырнул в воду. Вынырнут они шагов за пятьдесят от этого места, скрытые водорослями с большими, вроде как у лопухов, листьями.

Горе той утке, которая попробует взлететь. Да, они, кажется, и сами знают это. Передо мной взлетело лишь две утки, и обе были убиты. Их осторожность начала даже меня раздражать. Долго ни одна не взлетала. Мне это надоело, и я начал стрелять прямо в то место, где замечал движение. Раза два не убил ничего, а по третьему или по четвертому разу попал удачно. Первым выстрелом убил трех молодых уток и заставил взлететь матерую, которую также подстрелил влет.

Вернулся я к двуколке с шестью утками, а Иванов и Гродзицкий убили вдвоем тоже только шесть. Итого, семьдесят две утки за полтора дня и две полуночи охоты. Домой вернулись уже поздно вечером. Иванов взял себе штук шесть хороших, жирных уток для дома, – а остальных мы отдали в собрание. За это нас на следующий день угостили вином. Особенно доволен был первый саперный батальон.

Ему нужно было опять давать ответный обед кунакам-северцам. Здорово пили кунаки. Так здорово, как я еще и не видел. И только кахетинское, ни водки, ни шампанского.

– Шампанское для Тифлиса, – говорили они. Впрочем, мне кажется, что тут крылась милая кавказская привычка бережно относиться к другу и не отягчать кунацкий бюджет. Состоятельные кавалеристы отлично знали, что бедным саперам шампанское было не по карману, и поэтому, вероятно, говорили, что не любят его.

Кунакам первый батальон устроил богатый обед. Мы уступили им свое место и обедали в маленькой столовой. На этот раз первый батальон не пригласил офицеров второго. Дело было чисто кунацкое.

Только увидев меня и Иванова обедающими в маленькой столовой, – мы пришли позже, отсыпаясь от охоты, – подвыпившие гости и хозяева окружили нас, благодарили за отличных, вкусных уток и так кричали: «Утка плавает!» – что мы с Ивановым едва удрали от них и то веселыми ногами. Кончился кунацкий обед поздно.

Кончили попойку часам к четырем утра, а в шесть часов и наша бригада, и их полк в конном строю встретились на плацу перед крепостью. В субботу всегда бывал маневр.

Как крепко не была бы отуманена голова вином, а на занятия пожалуйте. У кавалеристов на этот счет было еще строже, чем у нас. У нас можно было отговориться болезнью, у них – нет: свои знают, что болезнь благоприобретенная… А по кавказскому адату: «пей, ума не пропивай», – поют и саперы, и кавалеристы.

– гремит застольная песня повсюду. Пей сколько хочешь, а на занятия пожалуйте, и чтобы вида не подал, что пьян. А то разнесет командир, а у кавалеристов и от приятелей попадет.

Червинов, не терпевший пьянства, ничего не мог поделать с кавказским адатом. Запретить встречу кунаков было немыслимо. Это могло окончиться таким скандалом, что сам Червинов не усидел бы на месте. Законы куначества хранили свято. Попробуй-ка он запретить встречу кунаков. Подняли бы шум и Нижегородцы, эти гвардейцы Кавказа, и гренадеры. Живо сжили бы генерала, не посчитавшегося с законами куначества.

Бригадный период и управление им перешли целиком в руки генерала. Саперам было теперь работы по горло. Ставились минные колодцы, гремели взрывы, строились два большие укрепления для будущих маневров.

Попали на маневры и мы, военно-телеграфные роты. Командиру первого батальона, полковнику Глаголеву, приказано было организовать шестисуточный телеграфный маневр.

Вечером мы получили задание поставить линию на десять верст. С утра вышли на работу. В двенадцать часов была получена телеграмма с приказом перенести линию к другому пункту и соединить Александрополь с татарской деревней за двадцать пять верст от города. Работали остаток дня и часть ночи. Начало и конец работ отмечал Глаголев, следивший все время за ходом их по телеграммам.

Часть ночи и до полудня мы отдыхали; лишь усиленно работали наши телеграфные аппараты. Отказов не было. После полудня получили новое приказание – перенести линию по гребню гор, от татарской деревни до деревни у реки Арпачай. Теперь уже около тридцати верст телеграфной линии. Проработали весь остаток дня и всю ночь.

Четвертый день был нам дан для отдыха. А к вечеру его получили новое приказание – соединить нашу линию с линией первого саперного батальона. Взглянул я на карту и удивился: ровнехонько шестьдесят верст! Нужно было еще найти первый батальон, что удалось нам только к утру. Работу эту окончили лишь к двенадцати часам ночи.

Как на грех, – отказ! Где-то линию перервало. От моего пункта и до указанной деревни было как раз тридцать верст. Я приказал с двух сторон и из середины скакать верховым надсмотрщикам и осмотреть тщательно линию. Ночь – хоть глаз выколи! И среди такой тьмы, – ищи-ка, где линия испорчена?