Петр Краснов - Атаман Платов (сборник)

Коньков вошел на станцию. Смотритель, старый и седой, бросил трубочку и подал книгу.

– Из армии?

– Из армии, дедушка, – сказал Коньков, а сам все думал – Klingen, Петр Клингель, думал и написал: Петр Клингель.

– Клингель, – прочел смотритель, – знакомая фамилия.

– Коньков, – поправился сотник, – я думал об них, вот и написал.

– Вы знавали их? Старик, дочь хорошенькая такая, еще нынешней весной…

– Еще бы не знать! – живо перебил Коньков. – Я к ним и еду. В Шестилавочной живут, в собственном доме.

– Про то я не знаю. А теперь вот дачу сымают, здесь, на Московском шоссе. Так все лето ездили в город. Особенно старик.

– Где же дача?

– Да туто. Версты две альбо две с половиной. И сад хороший.

– Так я к ним. Я и ночевать останусь, мне и в город не надо!

– Сродственник, что ль?

– Да, да, сродственник.

– Ему аль ей?

– Да обоим, обоим. Слушай, дедушка, нельзя ли меня поскорее туда доставить, да ямщика дай, чтобы знал дачу, чтобы мог мне указать.

– Так и перекладать тогда не надо! Туда и эти дотянут. Ванька, а Ванька, – крикнул смотритель в окно, – ты не перекладай, потому барин только до Клингеля дачи едут.

– Да я зараз кончу.

– Ну, ладно.

Коньков, уже в плаще и кивере, выходил на крыльце. Сердце билось и стучало, как никогда. Скорее и скорее! Лошади, как назло, так тихо бегут, телега не катится, ямщик что-то ленится. И чего баба стоит? Гуси идут, пить, верно… Два года… Да, два… Больше даже, тогда к Роту пошли, восьмое августа было, а теперь пятнадцатое. Два года и семь дней. Боже мой! Вот она война-то что значит. Тяжело! Думать по-русски забыл! Ну, да теперь конец! Теперь скоро. Атамана повидаю. В Вильне, казаки сказывали, на Дону он. Ну, поженюсь, и на Дон…

– Приехали.

– Где?

– Вот домик. Вы в калитку пройдете…

– На тебе.

– Покорно благодарим, барин хороший.

Солнце садилось. Осенний вечер наступал, и золотились закатом стволы берез, лип и дубов. На клумбах красовались георгины, астры, нежно распустясь, пестрели левкои и лупинусы, ароматная резеда теснилась кругом. И невелик был сад, да полон красоты, той красоты, что ей была свойственна, только ей. Маленький домик весь кругом оброс сиренью, уже отцветшей. Трава была аккуратно подстрижена, в саду было чисто и весело. Из растворенного окна неслись звуки клавикордов и ее нежный голос.

Коньков не вошел. Он остановился у окна и смотрел и слушал. Она сидела спиной к нему в обычном темном платье. И прическа та же, и талия такая же стройная… Нет, полнее как будто… Нет, такая же…

И песня его любимая. Поет и обо мне, верно, думает. Какая она славная, чистая! Верная… А я-то изменял. Я ей все расскажу – она мне простит.

Он поднялся на крыльцо. Пение и игра прекратились.

Он открыл дверь.

– Петр… Петрусь… Ты?

– Я, дорогая.

Он обнял ее и поцеловал.

– Сядем… у меня ноги дрожат. Я не могу говорить так.

– Как ты похудел!

– Еще бы… Я все, все о тебе думал. Только я подлец… Да… Я был в плену. У жены того лейтенанта, которого, помнишь, я убил? Она в меня влюбилась… Только я все думал о тебе. Она меня не пускала, ласкала, хотела уничтожить мою любовь, а я все думал об моей Олечке, я не изменил ей. Я думал: ждет моя Оля меня теперь не дождется. Что-то она думает, что запропал ее голубок. Два письма послал к тебе, только вряд ли дошли – люди-то, сама знаешь, до чужих дел не аккуратны. Ну, да я думаю, Оля и без писем мне не изменит, не разлюбит меня… Она чувствует, как об ней молится ее Петрусь. Веришь, спать ложусь – о тебе думаю, встаю – за тебя моя молитва. О Доне о родине, так не думал, как о тебе. Болен был, страдал, и сам все думаю: выздоровлю, приеду к Оле… Вот и приехал к Оле. Что же не радостна, моя голубка, что призадумалась?

– Боже! Боже! – вырвалось у Ольги Федоровны, и она, рыдая, упала к нему на грудь…

– Тебя не радует мой приезд, Оля?

– Ах, голубчик мой, я так рада… я так несчастна!

– Почему же, милая? Зачем быть несчастливой, кто может, кто смеет теперь помешать нашему счастью? Войны кончились. Наполеона, слыхать, сослали на безлюдный остров. Кто нам помешает зажить вместе своим домком? Ну кто, моя дорогая?

– Муж!..

– Муж?.. – слегка отстраняя ее и не веря своим ушам, переспросил Коньков. – Чей муж?

– Мой муж.

– Ты замужем? Ты не дождалась меня?

– Ах, голубчик мой! Не упрекай меня, я так несчастлива! Война кончилась, все вернулись, тебя одного нет. Я долго ждала, меня убеждали, что ты убит, но я не верила. Наконец, Платов сказал, и мы… мы по тебе панихиду служили. Тут Рейхман…

– Сердитый, хмурый, с бородой лопатой, старый. Оскаром зовут?!

– Он самый.

– И ты вышла за него замуж?

– Что делать, голубчик, он хороший.

– И ты забыла!.. Помнишь, в театре ты смотрела на меня своими синими глазками, когда я не любил еще тебя, помнишь, за визитом – мы все говорили и кончить не могли, тогда твой папа пришел… А в Матюрове перед Тарутином, в парке – дорога лесом, и ты вся в лунном свете, и мы целовались… Я думал, те поцелуи навек, их никогда не забудешь!.. Разве ты их позабыла!.. А как мы гуляли в Саксонских горах! Жмурин цветы приносил. Помнишь, развалины в лесу, башня, не сегодня завтра упадет, духи там жили, никто не ходил, а мы с тобой бродили и смеялись и целовались под чужим синим небом. Разве и это забылось? Ольга, а помнишь, прощались, ты мне руки целовала. Все забылось, да?

– Не мучь меня, мой милый. Я все помню. И нет мне оттого счастья здесь, все об тебе думаю… Не брани меня, не упрекай. Я не думала, что ты жив. Я полюбила его не так, как тебя, но… я ему буду верна…

– Но я жив, Ольга. За что ты меня убить хочешь?! Ведь без тебя какое мне житье?

– А что будет с ним? Он меня так любит!

– Он любит тебя, давно ли? А я – вот уже шестой год, как только о тебе и думаю.

– Ты не прав, мой милый, он меня тоже давно любит: еще я с тобой не была знакома, как он мне делал предложение. Тогда я просила подождать, а потом с тобой познакомилась, полюбила тебя сильно и – отказала ему. Четыре года он ожидал меня, и вот когда думали, что ты убит, он снова сделал мне предложение, и я сдалась на его просьбы. Он меня страшно любит и балует.

– А я тебя не люблю точно? Мне не житье было во Франции, я ненавидел тот рай, который окружал нас, я об одном думал – бежать, чтобы опять видеть тебя, обнимать, целовать. Я думал, ты меня любишь по-прежнему.

– Я тебя люблю, мой дорогой. Я тебя очень люблю!

– Меньше, чем прежде?

– Больше. Я и теперь думала о тебе и теперь молила Бога, чтобы тебе было хорошо.

– Мне хорошо только с тобою.

– Но пойми – я чужая.

– Ты – моя. Ты не имела права выйти за другого. Зачем ты это сделала?