Александр Володин - Записки нетрезвого человека

Как скудно, какими урывками отмерено нам жизни!

Некогда Олег сказал мне:

- Если тебя посадят, я буду носить тебе передачи. Если меня посадят, ты будешь носить мне передачи.

Он - друг. Многим. Своим друзьям. Своим актерам. Если идти дальше людям.

Он - свой сумятице человеческой жизни со всеми ее и уродствами, и взлетами. В небольшом телефильме он играл графомана, который по мере сил сочиняет стихи. Ефремов так читал их, что шахтер из Донецка попросил в письме, чтобы Олег Николаевич прислал ему свои стихи, а то жена его тоже не понимает.

Юрий Любимов взорвался, ошеломил всех, вместе с четвертым курсом Щукинского училища. Это родился будущий Театр на Таганке. Необузданный, он ставил такие спектакли, что через один начальству приходилось их запрещать. К каждой новой работе театра оно собиралось с силами к изощренной борьбе.

Любимов ненавидел начальство и не скрывал этого. А начальство-то государственное. Значит, он против государства? Но он одевал свою ярость в такие праздничные фантастически-изобретательные театральные одежды, что иной раз и начальству хотелось думать - мол, это не про них, про их начальство. Но запрещать-то надо! Запрещали.

Спектакль по стихам Вознесенского "Берегите ваши лица" был задуман так, что Любимов сидел в зале за режиссерским столиком с лампой и микрофоном и как бы вел репетицию, мог остановить, заставить повторить, сделать замечание. А во время прогона чуть позади справа от него сидел корпус министерского руководства, слева - несколько друзей.

Вот молодые актеры в черных трениках - свет сзади, лиц не видно, декламируют (или поют - забыл) стих, где слова: "Запрещаем запрещать!" Любимов останавливает эту как бы репетицию, кричит:

- Надо, чтобы было понятно, что запрещаем! Кому запрещаем! Еще раз! И теперь уже и сам кричит со всеми, в микрофон, оборачиваясь то к начальству, то к нам:

- Запрещаем запрещать! Запрещаем запрещать!..

Потом меняется свет, и оказывается, что на актерах и актрисах дощечки с надписями, например: "Я люблю Кеннеди" - и так далее, обозначающие, что это, мол, там мы запрещаем запрещать. Но начальство уже привыкло к этим шуткам и накидало замечаний и указаний.

Потом (это мне говорили) Вознесенский сказал:

"У меня в ЦК комсомола есть кореш, он посмотрит, все замечания к чертям отменит".

Пришел ЦК комсомола и запретил спектакль вообще.

Репетиция "Бориса Годунова", кирпичная стена, два стула и доска.

Золотухин на репетиции был жалок перед надменной полячкой, Любимов спрашивает:

- А что бы ты сделал, если бы над тобой издевалась русская баба?

- Я бы ей съездил.

- Ну вот и давай.

И Золотухин "съездил" Демидовой. И сразу поставил ее на место. "Царевич ты!"

А не принятые критикой "Три сестры"?

Где сначала духовой маршик звучит с небес. И открывается стена зрительного зала, а за ней - Таганка, за деревьями купол церквушки, и ветерок дует в зал...

Может быть, оттого что напомнило, как на фронте, думалось: "Поставили бы на Первую Мещанскую, дали посмотреть в одну сторону, потом в другую - а там пусть и прихлопнут..." Слезы к горлу. Проговорил: "Вот и весь спектакль..." Какая-то женщина, сидевшая рядом, встревожилась: "Уже все?"

А сестры, говоря о прекрасной будущей жизни, смотрят со сцены на нас, какие мы теперь, будущие? И Федотик фотографирует нас, будущих. И все под маршик маршируют в будущее. За красными флажками, в загоне. А предваряя дуэль, Соленый направляет на Тузенбаха палец:

- Бац!

И Тузенбах корчится в предсмертной конвульсии.

В журнале "Театр" критик проиронизировал: "Репетируют смерть".

А на фронте случалось подумать: "Если случится, - то как - сразу или с мучением?"

Да, забыл. Происходит это все как бы в казарме - койки под байковыми одеялами, умывальники-гвоздики... Полк на постое в городке.

Казарма вспомнилась - довоенная, нескончаемая, бессрочная.

Вдруг постарел. Это случилось позавчера. Но я даже сразу и не заметил. А сегодня вижу - да.

Неловко в таком виде быть среди людей. Если можно, не приходите без предупреждения. Чтобы я успел сделать вид человека, который еще. И хорошо бы больше не работать. Пришлось бы работать, делая вид. Давно, по правде сказать, это началось уже. В войну еще.

Умер Яша, святой человек. Легко умер, ночью. Моложе меня.

Умер Камил Икрамов. Но - сделав главное в своей жизни, опубликовав повесть об отце, секретаре ЦК Узбекистана, погибшем в лагерях. (Да он и сам, Камил, сначала сидел на коленях у Сталина, потом - тоже в лагерях.)

Умер любимый народом, блистательный, закомплексованный Андрюша Миронов.

Умер Даль.

Умер Высоцкий!

Сколько их уже, прекрасных, моложе меня...

"Что это у тебя пьесы какие-то сиротские?" Смотрю - правда, эти - из детдома, та - тоже, у тех неладно с родителями*. Отсюда у многих потянулась на всю жизнь не уверенность в себе и какая-то прорывающаяся неврастения.

* А у меня, так случилось - и родителей не было.

Непонимание ничего про это, почти у всех тогда мальчишек. В госпитале медсестра спраши-вала: "Так сладкого и не знал?" Многих могли так спросить. А после войны жизнь, как теперь говорят, "за чертой бедности", без прописки в получердаках и полуподвалах и борьба с космопо-литизмом... Вот откуда и стыды за все, что сделано наспех, от усталости, каждый поступок - в ту секунду, когда еще и не подумалось: не надо, зачем! И каждое утро теперь воспоминания об этих стыдах, кругами, от одного к другому.

- Алеша, ты видел, какой я вчера был?

Младший мой, с запинкой:

- Да...

- Ты никогда не будешь такой?

- Не знаю.

- Почему?

- Позовут в компанию, неудобно отказаться...

Бросаю. С завтрашнего дня. С сегодняшнего. На всем сказывается. Торможение какое-то.

Маленькие мысли, оставьте меня!.. Да что это такое, сгиньте, брысь! Я и не думаю о вас! Я думаю о той женщине, что переходит дорогу. Как хорошо, что такие переходят дорогу!.. Что, опять? Да я с ума сошел! Да я и не думаю об этом! Я думаю о море весной, о грохочущем, светло-зеленом... Сгиньте, брысь!

Каждый человек соответствует городу, населению определенного размера. Во время войны, когда мы занимали небольшой городок - Тирасполь, Андреаполь (какое греческое название!), Великие Луки, - перед нами открывалась мощенная белым булыжником мостовая и заборы, над которыми нависала сирень, и окна белых одноэтажных и двухэтажных домиков, за которыми скрывались девушки в белом, которые, наверно, умеют играть на пианино и читают Хемингуэя...

Она все время искала просто хорошего человека, с которым можно поделиться мыслями или провести время. Но все так привыкли казаться хорошими людьми и принимать за это плату, что она платила и платила...

Англия, Америка, Франция, Канада, ФРГ, Япония, помогите нам!