Михаил Бубеннов - Белая береза

- Да, собачья у тебя должность, Ефим, это верно, - согласилась Анфиса Марковна. - Но ведь и жаловаться, пожалуй, нечего: такая ваша порода, Чернявкиных, - всем известно. Ты в отца, отец во пса...

- Ты что? Опять срамить? - обиделся Чернявкин. - Ты бы лучше помолчала сейчас, а уж если не дурная у тебя башка, по-другому бы говорила...

- И угощала?

- И угощала бы...

- А что ты торопишься? На, пей!

Ефим еще выпил, сказал, заметно хмелея:

- Ты сама знаешь, что тебе прикусить язык сейчас надо: твое дело теперь - самое гиблое, вот что! Ты у меня вот где, вот в этой моей пятерне! Что захочу, то и сделаю. Ишь ты, умная, на старости лет политикой занялась! Беседы ведет, листовочки большевистские читает! Да ты понимаешь своей дурной головой, что ты делаешь?

Анфиса Марковна видела, как у Ефима засоловели глаза, и была уверена: что бы ни говорила она, но пока не будет выпита вся водка, полицай не уйдет из дома.

- Я все, Ефим, понимаю, что делаю, - ответила Макариха. - И никогда я не буду каяться в том, что делала, а только гордиться буду своими делами на старости лет! А вот такие, как ты, Ефим, - те будут каяться, ой, как будут! Ты погоди, ты пей, пей всю, а меня не перебивай! Наливай и пей, а раз так случилось, выслушай все, что скажу, хоть и будет тебе горько!

Марийка и Фая крикнули в один голос:

- Мама!

Все женщины тоже заволновались. Они хорошо знали твердый, независимый характер Макарихи, но им известно было также, что она знает и цену осторожности. И поэтому их не только удивила, но и серьезно озадачила Анфиса Марковна в такой опасный час. Ее поведение женщины объясняли только тем, что Анфиса Марковна в глубине души испытывала такую тревогу за себя и всех, что потеряла прежнее, привычное самообладание и, не в силах вернуть его, готова была на любое опрометчивое решение. Из разных углов раздались голоса:

- Анфиса Марковна, будет вам!

- Опомнись, кума, что ты дразнишь его?

- Марковна, брось, пожалей всех!

- Нет, бабы, вы мне не мешайте, - твердо и спокойно возразила Анфиса Марковна. - Я в своем уме и знаю, что делаю. Вы сидите спокойно и слушайте, а я поговорю.

- Значит, высказать захотела? - Ефим Чернявкин пьяно захохотал и снова потянулся к бутылке. - Что ж, высказывай! Я послушаю, чтоб не корила потом, что даром водку пил.

- За водку я корить не буду, пей всю!

Чернявкин вылил в стакан остатки водки, но пить не стал, наслаждаясь теплом, охватившим тело, и ожидая разговора.

- Так вот, Ефим, - заговорила Анфиса Марковна, - долго болтать с тобой у меня особого интересу нет. У нас с тобой не полюбовный разговор за околицей под березками. Я вот что хочу тебе сказать: ты думаешь, я не знаю, отчего ты пьешь, а? Нет, Ефим, знаю, знаю! Ты видишь, ты один в деревне такой оказался, вот и пьешь от страха! Страшно, а? Врешь, страшно! Ты видишь, что весь народ как стоял, так и стоит за свою власть, и никто ничего не сделает с нашим народом. Вот тебе и страшно! Пей, Ефим, заливай глаза, тебе одна дорога!

Точно полностью соглашаясь с Анфисой Марковной, Чернявкин и в самом деле разом вылил остатки водки в зубастый, широкий рот и, не закусывая, почавкал мясистыми губами. Но все лицо его, уши и шея налились кровью. Он сказал хрипло, задыхаясь:

- А ну, дальше!

- А дальше вот что, - спокойно и ровно продолжала Анфиса Марковна в необычайной, мертвой тишине избы. - Вот ты дезертировал из армии, не захотел воевать за народ, смерти испугался, прибежал к бабе... А в народе, Ефим, так говорят: лучше умереть в поле, чем в бабьем подоле.

Ефим Чернявкин вдруг захрипел, со стоном ударил по столу обоими кулаками, сорвался с места; он широко раскрывал рот и тяжко, часто дышал, остановив на Макарихе налитые кровью глаза. Во всех углах закричали, завыли женщины. Они ожидали, что Чернявкин бросится к Анфисе Марковне и начнет ее бить, но он, не сломив ее смелого взгляда, схватил шапку и, сильно качаясь, вышел из дома. Все женщины завыли в один голос; они понимали: сейчас Чернявкин пойдет к старшему полицаю Лозневому и расскажет ему о разговоре с Анфисой Марковной.

- Бабы, тихо! Не выть! - властно сказала Анфиса Марковна. - У кого листовка?

- У меня, - всхлипывая, ответила Фая.

- Давай сюда!

Анфиса Марковна взяла измятую листовку, бережно разгладила ее на столе, поправила в лампе огонь. Найдя глазами Марийку, позвала:

- Иди сюда! Садись! Читай!

IV

Все время, пока гитлеровцы с помощью Лозневого и Чернявкина грабили деревню, Ерофей Кузьмич валялся в постели. Алевтина Васильевна ежедневно делала ему припарки из отрубей и давала пить всевозможные снадобья из целебных трав. Однажды Ерофей Кузьмич позвал даже бабку Зубачиху, и та, отчитав над ним заговор и опрыснув его "святой" водой, всей деревне затем рассказала, что у старика Лопухова какая-то неведомая алая порча и он, по всем приметам, не дотянет до зимы.

Ерофей Кузьмич вскоре узнал, какой нелепый слух разошелся о нем по деревне. "Вот гнилая коряга! - обругал он Зубачиху. - И дернул меня черт позвать ее! Теперь попрут все горевать надо мной да прощаться, а на кой дьявол мне такая комедия?" Он даже стал нервничать, поджидая обманутых бабкой посетителей.

Но Ерофей Кузьмич ошибся: никто к нему не шел. Он напрасно ждал день, другой, третий... Ему уже захотелось, чтобы кто-нибудь из сельчан пришел проведать его и ободрить словом.

Но никто не шел.

Ерофей Кузьмич понял: разнесись в другое время слух о его болезни и близкой смерти, наверняка бы в его доме было полно людей. А теперь Ерофей Кузьмич с горечью подумал о том, что народ отвернулся от него, что все сельчане относятся к нему недоверчиво и даже враждебно. "Они ведь не знают, что меня силком на эту проклятую должность поставили, - горевал Ерофей Кузьмич. - И не знают, что я загодя сказал Лукерье о налоге... Им одно понятно: немецкий староста - вот и все! Небось какие даже молятся, чтоб я околел скорее! Тьфу, пропади ты пропадом, эта растреклятая жизнь! Неужели даже дед Силантий не зайдет? Ведь бывало же наведывал! Нет, и этот не зайдет!" Ерофею Кузьмичу стало обидно и больно. И тут он подумал и ужаснулся своей мысли: а вдруг и в самом деле он отчего-нибудь умрет внезапно (бывают же такие случаи со здоровыми на вид людьми!), умрет, окруженный незаслуженной ненавистью народа? Теперь Ерофею Кузьмичу стало страшно. Нет, нет, так нельзя умереть!

В минуты тяжкого раздумья лицо Ерофея Кузьмича, с помятой, давно не чесанной бородой, принимало страдальческое выражение, какого Алевтина Васильевна не замечала у него никогда прежде, даже в самые трудные годы их совместной жизни. Это выражение, совершенно необычное для Ерофея Кузьмича и даже несвойственное его натуре, очень пугало Алевтину Васильевну. Она тревожно подходила к постели мужа.

- Тебе плохо, Кузьмич?