Владимир Солоухин - Приговор

Невольно мы замолчали, впившись глазами в стеклянное окошечко в аппарате. Редкие, разрозненные, далеко отстоявшие один от другого вспыхивали и проскакивали там огоньки. И без всякого счетчика было понятно, что их будет гораздо меньше, чем в первом случае. Разговор сразу расклеился. В лице Жанны Павловны и в ее интонациях появилась та самая напряженность, которую я отметил в первую минуту нашего знакомства и которая стала понятна мне во время разговора Жанны Павловны с бедной Надей.

Жанна Павловна взяла листок с карандашом, пошла было и села за стол, чтобы там, а не на моих глазах, поставить вторую цифру, но тут же сообразила, что в течение трех дней прятать от меня листок все равно не удастся. Да и какой смысл его прятать, если все циферблаты все равно перед моими глазами. Она снова положила бумагу на топчан. Намечая два столбца (сделаются длинными за три дня), на листе появились цифры: 490-80. Как бы случайно вошел и встал за моей спиной заведующий лабораторией молодой профессор Агранат.

– Ну что там? Порядок?

– Вообще-то… Сейчас попробуем еще раз.

Повторный результат оказался: 500-110, после чего я мог два часа заниматься чем-нибудь своим в ожидании следующего сеанса.

Жанна Павловна сникла. Профессор Агранат вышел из аппаратной, никак не прокомментировав наши цифры. Атмосфера неблагополучия окружила меня, а я (может, кто и не поверит, но это правда) устроился за отведенным мне столом и начал переводить прозаические зарисовки Абуталиба: маленькие истории, притчи, басни в прозе. Я давно уже заметил за собой, что во время больших неприятностей и личных катастроф работается с фанатическим рвением. Но какие там были раньше личные катастрофы? Измены, разрывы, ссоры? Побольше бы мне теперь таких катастроф вместо нависшей, не будем пока говорить, что обрушившейся, беды.

Между сеансами я то сидел и писал за столом, то устраивался около телефона и названивал по разным делам, то ездил домой обедать. Столбики цифр на странице тянулись вниз: 400-70, 420-75, 390-60, 360-70. На этом закончился первый день исследований.

Я не знал, хороши или плохи мои цифры, но я видел, что в лаборатории ждали другого результата, что Жанна Павловна прячет от меня глаза, что лицо у нее от сеанса к сеансу все более вытягивается и что, как бы ни скрывали они свою тревогу, тревога витает в воздухе, а потом обнаруживается и в словах.

Второй день начался опять с «доброго утра». Я подарил Жанне Павловне книгу, которую она попросила у меня накануне, и мы опять уселись около аппарата.

– Значит, вы сейчас работаете в доме отдыха? – спрашивала Жанна Павловна, приставляя трубку к моей ноге. – Как называется? Карачарово? А это далеко от Москвы?

– Сто пятьдесят. На Волге.

– Вы, значит, после исследования собирались опять туда?

– У меня там бумаги разложены. Рассказ остановился на середине фразы. Вот посчитаете все мои изотопы, и я – туда. Или у вас другие соображения на этот счет?

– Нет. Но… может быть, сначала избавиться от нее? Зачем ее возить взад-вперед. Нужна она вам!

– Как избавиться? Операция? Но это же надолго. Или, как вы говорили, – амбулаторно?

– Может быть, лучше избавиться от нее раз и навсегда. Основательно. Я ничего не решаю. Агнесса Петровна будет решать. Я предположительно говорю.

– А если не амбулаторно, то сколько дней?

– Как будет заживать. Недели две-три. Так… Что у нас сегодня? Хорошо. 300-70. Устойчивое соотношение. Пока идите поработайте. Через два часа…

В комнату, где я переводил Абуталиба, вошел профессор Агранат.

– Владимир Алексеевич, что я слышал! Ничего, что я вас оторву? Вы в разговоре с Жанной Павловной будто бы высказали мысль, что рак не есть болезнь легких, печени, кожи, желудка, но что это есть болезнь всего организма. То есть болеет сам организм. А уж где проявится эта болезнь, в желудке или на коже, – дело десятое.

– Ну да. Я это говорил. Как, например, обмен веществ. Прыщ при диатезе может выскочить на ухе, на носу, на голове – не все ли равно. Лечить надо не прыщ, а обмен веществ. Так и тут.

– Но это же моя точка зрения! Она не решает проблемы, конечно, потому что характер заболевания всего организма нам неясен. Тридцать миллионов клеток, из которых состоите вы. Только представьте. Каждая клетка знает свое дело. Вернее, подчиняется чему-то такому в организме, о чем мы пока не имеем никакого понятия. Например, вы содрали кожу на руке. Поверхностное ранение. Тотчас начинают делиться кожные клетки, чтобы затянуть рану, восстановить ободранный участок кожи. Восстановили. Деление клеток немедленно прекращается. Кто-то распорядился, чтобы деление клеток здесь прекратилось, и клетки подчинились приказу.

– Но они делятся и без ранения. Одни сгорают, другие приходят им на смену. И это всюду: в мозгу, в крови, в селезенке…

– Совершенно верно. Но делятся они опять-таки по железным законам. Равные количества хромосом, установленный порядок деления и вообще – порядок. Но вот некоторые клетки перестают повиноваться этому нечто, которое руководит их жизнью в организме. Они начинают делиться не так, как им предписано, а как им хочется. Они начинают делиться беспорядочно. Тем самым они выходят из игры, из общего разумного и целесообразного процесса жизни.

– А что же организм? Ведь должны же быть у него средства защиты, подавления и пресечения?

– Да. Стоит попасть в организм какой-нибудь болезнетворной клетке, будь то бацилла или вирус, как легионы, стоящие на страже организма, бросаются в бой, в смертельную схватку и чаще всего побеждают незваных пришельцев.

– Ну? А здесь?

– Все коварство этой болезни состоит в том, что в ней участвуют не чужие инородные тела, не злые пришельцы, а свои собственные клетки, но только переродившиеся. Клетки-перерожденцы. Организм не реагирует на них: свои же! А они тем временем вовлекают в анархию все большее и большее количество клеток, влияя на них каким-то образом, заставляя их перерождаться. И организм гибнет.

– Но гибнут и эти злые? Или, точнее, злокачественные клетки?

– Увы, это единственное утешение для погибающего организма.

– Вернемся к началу нашего разговора. Кого надо винить: клетки, вышедшие из повиновения, или те руководящие центры, которые это неповиновение допустили? Ослабили какие-то там участки? Проморгали? Или, может быть, в результате вот именно общей болезни утратили способность четко и точно управлять?

– Этого мы не знаем. Мы многого не знаем об этой болезни. Вот, например, опухоль кожи… Несколько процентов больных после операции выходят чистыми из воды. Ни рецидивов, ни метастазов. Ничего. Живут по сто лет. Но почему этот вышел, а этот не вышел – мы не знаем. Но вообще-то… Боязнь этой болезни в народе преувеличена.