Владимир Солоухин - Приговор

– Как так?

– Вот скажите, почему так получается? На земном шаре на первом месте смертность от сердечно-сосудистых заболеваний. Так?

– Да. Я тоже знаю статистику.

– Однако, если человеку скажут, что у него больное сердце, он не воспринимает это как приговор, живет и часто в ус не дует. Но стоит сказать человеку, что у него рак, сразу ужас, паника, слезы. А ведь смертность от рака всего лишь на втором месте.

– Прекрасно, профессор. С меня довольно сего сознания. А что, цифры действительно вызывают тревогу?

– Какие цифры? Ах, ваши! Мы их еще не анализировали. Я еще ничего не знаю.

– Я слышал, в Америке больному говорят, если у него заподозрен рак. Вы ведь тоже иногда делаете ставку на жизненные силы организма. Так вот, еще неизвестно, в каком случае организм активнее борется – когда мозг знает или когда не знает.

– Да, у них там своя школа…

– Вот-вот. Например, во Франции… Смех. Первое место в мире по циррозу печени. Это понятно. Обедают только с вином. Так вот, у нас печеночникам разрешают есть только вареное мясо, а во Франции вареное мясо есть запрещают.

– Что же едят? Не жареное же?

– Жареное. Но на решетке, над углями, без жира, без сковороды. Считается наиболее безвредным. Большие оригиналы, не правда ли?

Под этот облегченный разговор о французах-оригиналах профессор и ретировался из комнаты, а я сел за очередную притчу Абуталиба.

Во время нового сеанса Жанна Павловна повела следующую речь:

– Операция, конечно, нужна. Но для полного спокойствия хорошо бывает перед операцией облучить это место. Только вот какой из способов выбрать…

– Какие способы?

– Можно облучить одноразово, дав ударную дозу, но без глубокого проникновения. А можно облучать в течение двух недель ежедневно.

– Наверное, уж выберут, что лучше. Не мне же выбирать.

– Но не подумайте ничего дурного. Это только в целях профилактики. Исключительно. На всякий случай. Знаете, чтобы лучше все зажило после операции.

В этот вечер я и дома почувствовал вокруг себя какую-то особенную, осторожную атмосферу. Жена неожиданно сообщила:

– Звонил Коля. Какой-то знакомый предлагает ему мумиё. Десять граммов стоят двадцать рублей. Может, взять парочку порций? Пусть лежат.

– А знакомой знахарки или гадалки Коля еще не предложил?

– Знахарки нет [1]. Но у них там в Самборе есть в лесу родничок, а над ним часовенка…

– Насколько я понимаю, звонила Агнесса Петровна. И что сказала?

– Да ничего не сказала. Это я просто к слову.

…Заканчивая все наши подсчеты (так и шло: 300-60, 290-56, 370-70), Жанна Павловна как бы вскользь и между делом напутствовала:

– Наши цифры сами по себе еще ничего не значат. Завтра соберется консилиум, тогда и будет поставлен окончательный диагноз.

– Окончательный диагноз, как мы знаем из романа с таким же названием, определяется только на вскрытии.

То, что я так весело и беззаботно шучу, понравилось Жанне Павловне. Но еще больше ей, быть может, понравилось, что я не вспомнил, по крайней мере вслух, одну опрометчивую фразу, сказанную ею перед началом исследований. А именно, что поверхностные опухоли их метод распознает и определяет довольно точно.

Итак, допустим, что приговор. Кто же вынес его? Этот аппарат? Или Жанна Павловна? Или вынесет завтрашний консилиум? Было бы несправедливо взвалить на них такую ответственность. Да и вынесен приговор гораздо раньше. Но за что?

По-моему, в жизни каждого современного человека найдется достаточное количество фактов, за которые его следует либо немедленно сделать святым, либо немедленно стереть в порошок. Не буду настаивать на том, что каждого, дабы не обидеть ненароком случайно праведника (пусть каждый сам заглянет в себя), но у меня предостаточно наберется того и этого.

Несколько лет назад я начал писать роман с попыткой разобраться в своих поступках именно с этой точки зрения. Именно рассортировать их направо и налево, как овнов и козлищ, но тотчас столкнулся с непреодолимыми трудностями. Поступок, который на первый взгляд кажется великодушным и добрым, иногда может иметь самые горестные последствия, а поступок кажущийся дурным, эгоистичным и даже злым, оборачивается добром и благом для окружающих.

Впрочем, роман продвигается медленно не потому, что я в нем запутался, а по другим причинам. Не будем их здесь касаться. Важно, что протеста против приговора я в себе не услышал. Да и бессмысленно было бы обжаловать, хотя бы и перед самим собой, то, что обжалованию не подлежит. Не будешь ведь кричать: «Я хороший, я добрый, я нужный, я талантливый, наконец!» Нет, не будешь кричать.

– О прочих качествах помолчим. Но талант действительно был тебе дан.

– Ну и что? Я старался употреблять его на благо… У меня читательских писем двадцать тысяч.

– А сколько употребил? Хорошо, если десятую часть. Остальное прозаседал, прогулял, прообедал, проболтал на собраниях, просуетился, растряс и пустил по ветру.

– Дайте время, я докажу…

– Время тебе было дано. Ты должен был погибнуть осенью сорок второго вместе со своими сверстниками Валькой Грубовым, Борькой Грубовым, Серегой Черновым, Борисом Московкиным, Иваном Куниным… Теперь посчитай, сколько же тебе было дано, чтобы ты успел развернуться и показать. Больше тридцати лет.

– Кое-что я все же успел. Я ведь не был лежебокой и лодырем. Я написал много книг. Из деревенского мальчика я сделался московским писателем. Моя книги издают за границей… Думаете, легко и просто олепинскому мальчишке…

– От тебя ждали большего. И у тебя были возможности.

– Какие возможности?! Если бы вы знали условия, привходящие обстоятельства.

– Ты был жив – вот условие. Раз ты был жив, значит, мог. Только смерть отнимает возможности.

– Хорошо, виновен. Но зачем же так рано?

– Не рано и не поздно. Сколько тебе? Почти пятьдесят? Конечно, можно скрипеть до преклонного возраста. Но ведь многие умерли моложе тебя. Не будем заниматься миллионами. Возьмем известные имена. Пушкин – 37, Байрон – 36, Лермонтов – 27, Маяковский – 36, Есенин – 30, Белинский – 37, Блок – 40, Никитин – 37, Писарев – 27, Петефи – 26, Христо Ботев – 28, Добролюбов – 25, Гоголь – 42, Джек Лондон – 40, Грибоедов – 34, Мопассан – 43, Чехов – 44, Данте, наконец, – 56 лет… Причем о многих из них у нас нет представления, что они ушли очень рано, безвременно. О Данте, Чехове, Гоголе, Мопассане, по крайней мере, у нас нет такого представления, не говоря уже о приблизительных твоих сверстниках: Ломоносов – 54, Мольер – 51, Булгаков – 49, Костер – 52… Не помню точно, но даже Наполеон успел уже к твоему возрасту если не совсем, то почти отбыть свой земной срок. Так что жаловаться тебе нельзя.

– Я и не жалуюсь. Но не слишком ли жестокий способ! Если бы сразу… Сердечно-сосудистая…