Владимир Солоухин - Приговор

– Стыдись! Тебе что, нижнюю челюсть миною оторвет, как Вальке Грубову? Или ты перед смертью в окружении в осеннем голодном лесу наскитаешься? Или в тифозной теплушке? Ледяная переправа через широкую реку? Блокада? А в концлагере посидеть не хочешь, пока с голоду не дойдешь? Землю покопать под конвоем, лес порубить – нет желания? Парочку хороших допросов с пристрастием не угодно ли? А на костре сгореть на широкой площади? А к стене под ружейные дула? На колу посидеть? Веревочную петлю на себя собственной рукой накинуть? Понятно, что не о самом конце идет речь. Сам конец у всех абсолютно одинаковый. Его, строго говоря, и нет. Для наших ощущений он вовсе не существует. Понятно, что речь идет о переходе. Так вот, тебя не будут привязывать к мчащимся лошадям, тебя не будут заталкивать в паровозную топку, не будут лить тебе в глотку свинец, на твоих глазах не будут умирать с голоду твои дети, тебя не выпустят на арену на растерзание львам, тебя не приколотят к стене гвоздями… Ну, какие там еще бывают страшные переходы? То, что перечислено, – не придумано. Все это происходило с живыми людьми. Такие уж им доставались переходы. Ничего не поделаешь. Причем перечислены, надо сказать, не самые-самые страшные. Если бы собрать коллекцию предсмертных человеческих мук, которые выпадали отдельным людям… Собственных детей приходилось есть, собственные руки от кандалов отпиливать. А ты будешь лежать в хорошей палате. К тебе будут внимательно относиться. Болеутоляющие уколы. Снотворное. Интересная книга. Выпить разрешат, когда навестят друзья.

– Не хочу!

– А вот это уж глупо. У тебя и не спрашивают. И насчет внезапной я бы на твоем месте не настаивал. Может быть, тебе дается последняя фора. Не большая, но одуматься можно. Может быть, ты за это время успеешь сделать какой-нибудь шаг и этот шаг окажется очень важным. Если же сердечно-сосудистая, мгновенная, то как сам понимаешь, ничего уж успеть нельзя.

– Какой еще шаг? Не знаю я никакого шага.

– Подумай хорошенько. Для этого и дается немножко времени.

– Но почему именно я?

– Не понимаю.

– Как же? Друзья-то ведь останутся. Чем они лучше меня? Чем я виновнее их?

– Кто останется? – Тут, хотя собеседник мой был воображаемым, но даже и у него в голосе послышалось неподдельное недоумение и как бы даже испуг. – Кто останется?

– Ну, они… Люди, с которыми я на земле вместе живу.

– Ни-ко-го. Ни одного человека. Из всех, с кем ты вместе живешь на земле, не останется ни-ко-го. Вот моя рука и честное слово.

– На какое-то время…

– Вот вы о чем! А я вас принимал за серьезного человека. Неужели вы придаете значение той микроскопической разнице, с которой разные люди уходят из этой жизни? Стояли на эшафоте Людовик XVI и палач. Рядом стояли судьи, которые осудили Людовика. Людовику отрубили голову, палач пошел домой ужинать, судьи пошли судить. Но где они все теперь? Разве все уже теперь не в одном месте? Во-первых, все они там, в восемнадцатом веке. И даже для нас, живых людей, разница в несколько лет, с которой они ушли из своего времени, не имеет никакого значения. А для них и подавно. Так что будьте благонадежны. Никакого обмана с вами учинить не хотят. Эта система работает добросовестнее и надежнее других. К тому же завтра будет консилиум… Кто знает… Возможно, вы получите основательную отсрочку. Но я бы на вашем месте за ней не гнался. И потом, если эта болезнь окажется не смертельной, то отчего же вы умрете в конце концов? Придется вам подвергаться какой-нибудь новой болезни, и, поверьте, она окажется нисколько не лучше этой. И не через триста лет, а гораздо-гораздо раньше. Отсрочка, как вы сами понимаете, не может быть столь основательной, чтобы стоило о ней говорить всерьез. Ну, десять – пятнадцать лет… Когда вы переехали в новую квартиру?

– Двенадцать лет назад.

– А кажется?

– Кажется, что это было вчера.

– То-то вот и оно. Миг, дуновение времени. А теперь отмерьте такой же миг, но только вперед. Вот и вся арифметическая задача. Да еще учтите: чем дальше, тем годы летят все быстрее и быстрее.

На консилиум я пришел ровно к двенадцати часам, как и было ведено. Однако кабинет, в который я заглянул, оказался пустым. Шагая по коридору институтской поликлиники, я встретился с Агнессой Петровной. Она обрушила на меня водопад положительных эмоций.

– Ну как? Самочувствие? Настроение? Я думаю, все это пустяки! Я уверена! Но я хочу, чтобы другие посмотрели тоже. И подкрепили мое предположение. Я думаю, что это просто фиброма. Ангиофиброма. Сейчас они соберутся. Подождите.

С этими словами она ушла в кабинет, а я остался перед его дверьми. В коридоре появилась Жанна Павловна с казенной папкой в руках.

– А… Это вы? А я вот несу все ваши изотопы. Заключение нашей лаборатории. Сейчас они их посмотрят и сделают выводы.

– Вы-то что заключили?

– В этой вашей штучке может быть очень много сосудиков. За их счет и получилось сдвинутое представление. Да вы не волнуйтесь, они сейчас разберутся. Они даже профессора Лариощенко вызвали. Это наше светило. Она уже на пенсии, но попросили – и обещала приехать.

Наконец меня позвали. Все дальнейшее происходило в таком темпе, что я не успел опомниться

– Ложитесь на спину, обнажите бедро. Уважаемые коллеги, прошу посмотреть и высказать свое мнение.

Одна за другой подходили ко мне доктора, все без исключения женщины. Каждая по очереди, несколько секунд они рассматривали мою опухоль, трогали ее двумя пальцами, двигали из стороны в сторону, надавливали на нее сверху, быстро задавали вопросы.

– Давно она у вас?

– Несколько лет.

– Никогда не кровоточила, не трескалась, не пачкала белья?

– Никогда.

– Болит, мешает?

– Если заденешь – больно. Если лечь на нее, минут через пять начинает ныть.

Тут дверь открылась, и в кабинет вошла пожилая женщина. Судя по тому, что она опоздала, это и была та самая профессор, которая нарочно приехала из дома. Она вошла, не поздоровавшись ни с кем, и прямо подошла к моему бедру. Наклонилась, потрогала.