Тарас Бурмистров - Записки из Поднебесной

Наконец нас выпустили из самолета. Пройдя в здание аэровокзала, мы заполнили там таможенную декларацию, и, забрав свой багаж, вышли в зал, обширный и совершенно пустынный. Наши соотечественники, прибывшие вместе с нами, уже давно, похоже, разъехались кто куда. Мы упустили случай уехать вместе с ними, а пожилой унылый китаец, навязывавшийся нам в качестве таксиста, не понимал по-английски до такой степени, что даже не знал, что такое "railway station". Я никак не мог смириться с этим (в Европе по-английски говорили не только таксисты, но и водители автобусов, кондуктора трамваев и железнодорожные проводники), и все пытался втолковать ему, что нам надо на вокзал, на вокзал нам надо, do you speak English? "Оставь ты его, видишь, он не говорит по-английски", - сказал мне Дима. "Да как же он может не говорить, такого быть не может", - ответил я ему и хотел продолжать свои попытки, несмотря на растущее чувство безысходности, но тут к нам подошла девушка, явившаяся, как ангел-спаситель, и по-русски сказала, что ее автобус сейчас отправляется и, если мы поторопимся, то вполне сможем добраться на нем харбинского вокзала за умеренную плату. Не знаю, что бы мы без нее делали. Я еще в Питере, в китайских ресторанчиках заметил, что азиатские женщины, и особенно девушки, намного более смышлены, чем мужчины. У нас это скорее наоборот (хотя бывают и поразительные исключения), но в Китае намного легче объясниться именно с девушками. Впрочем, азиаты сами осознают это: многие молодые люди в тех отелях, в которых мы останавливались, потеряв надежду понять, чего же я требую, звали девушку на помощь, и она, точно так же не владея английским языком, тем не менее почти сразу же догадывалась по характерным движениям, которые я совершал, что я хочу выгладить рубашку и прошу утюг.

Харбин. Вокзал.

Я жадно смотрел в окно на мелькавшие мимо виды, столь неподдельно китайские, как сказал бы Стерн, что даже коммунистические лозунги на развешанных вокруг транспарантах были написаны иероглифами. В Европе я привык читать все, что написано на стенах, столбах, заборах и так далее этот "заборный" немецкий или французский помогал мне быстрее влиться в новую языковую среду и полнее переключиться на чужой язык. Здесь, конечно, я не понимал ничего, но по привычке вглядывался в надписи, пытаясь угадать их сокровенный смысл (из-за чего к концу поездки я уже не мог даже смотреть на "китайскую грамоту", так она утомила меня своей темнотой и непонятностью). Я знал несколько десятков иероглифов, но этого, конечно, было недостаточно (в любой газете их используется не менее пяти тысяч). Я с удовольствием выучил бы и остальные, но времени перед поездкой у меня было мало, а хороших учебников в руки не попадалось. Если бы мне объяснили структуру этих значков, исходя из того, как они видоизменялись исторически, показали те простые, первоначальные элементы, из которых они состоят, то я бы быстро усвоил какие-то основные понятия, по которым уже вполне можно было бы ориентироваться в китайских текстах. Но такого пособия я не нашел, и учил иероглифы просто по словарю, а это оказалось довольно затруднительно. Больше всего меня сбивала с толку чрезвычайно высокая степень обобщения, достигаемая в иероглифической письменности. Пока я овладевал повседневными вещами, дело шло неплохо, но когда я перешел к понятиям более абстрактным, мое обучение застопорилось. В конце концов я дошел до иероглифа, обозначающего само понятие "иероглиф", и понял, что пора остановиться, или мое европейское сознание приобретет необратимо китайскую специфику.

Поля в окрестностях Харбина, в общем, ничем не отличались от наших. Когда же мы въехали в сам город, он поразил меня своей крайней запущенностью и неблагоустроенностью. Видел я русские города, и в центральной России, и на Волге, и на Урале - они, конечно, проигрывали по сравнению с Европой, но до Китая им было еще очень далеко. Впрочем, Харбин - это ведь тоже русский город. Вся Маньчжурия, огромная китайская провинция, принадлежала России с 1896 года, и Харбин, основанный двумя годами позже, стал ее столицей. План городской застройки был одобрен в Петербурге (в Харбине есть и Большой проспект, и Сенная площадь), и в городе поначалу жили почти одни только русские. После революции в Харбин бежало еще около 200 тысяч человек из России (недобитых белогвардейцев, как тогда выражались в метрополии). До середины двадцатого века это был единственный город в мире, где сохранилась и поддерживалась старая русская культура, не изуродованная большевизмом, как в Советском Союзе, и не искаженная западными влияниями, как в Париже и Берлине. Это был островок дореволюционной России, где все оставалось по-прежнему: гимназии, газеты, театры, выступления Вертинского и Шаляпина. Может быть, он дожил бы таким и до наших дней, если бы не новые потрясения, добравшиеся в конце концов и до Харбина: в сороковых годах в Китае пришли к власти коммунисты, а шестидесятых началась "культурная революция". Сейчас русских в Харбине уже нет; кое-кто еще в сороковых годах вернулся в Советскую Россию, остальные же рассеялись по свету и там ассимилировались. Западу всегда было намного легче растворить русских в своей среде, чем Востоку.

Странно, однако, не то, что в Харбине не осталось наших бывших эмигрантов или их потомков. Удивительно, что здесь вообще почти не бывает европейцев, даже заезжих - во всяком случае, если судить по реакции на них местного населения. Когда мы с Димой выбрались из нашего автобуса в районе железнодорожного вокзала, аборигены так явно и назойливо стали обращать на нас внимание, что мы даже несколько потерялись с непривычки. У Мопассана есть забавная новелла о том, как французский парень привозит к своим родителям в деревню негритянку, на которой он собирается жениться; я думаю, там меньше на нее оборачивались, чем на нас - и это в городе, который был населен почти одними русскими шестьдесят лет из тех ста, что он существует! Я смело могу рекомендовать любому честолюбцу с европейской физиономией ехать в Харбин. Его будут провожать там долгими взглядами на улице и в общественных местах; дети будут показывать на него пальцами, с увлечением крича при этом своим родителям что-то невразумительное, но явно чрезвычайно интригующее; молодежь будет приветствовать его по-китайски ("ни хао"). Я так и ждал, что мне начнут говорить что-нибудь из того, что в таких случаях говорят пророкам, удалившимся из города в пустыню, и прочим отщепенцам ("он горд был, не ужился с нами"). Впрочем, что-то рассказать нам пытались, но, к сожалению, языковой барьер опять помешал нам достичь полного взаимопонимания.

В Харбине у нас была только пересадка, дальше до Пекина нужно было добираться на поезде. В автобусе нашим соседом оказался китайский парень, неплохо говоривший по-русски (и утверждавший, кстати, что русский язык очень простой). Он написал нам по нашей просьбе небольшую записку, которую мы и сунули в окошечко на вокзале, напоминавшему билетную кассу больше всего. Уплатив требуемую сумму, мы получили два квадратика из цветного картона, испещренные иероглифами - но понять в них что-нибудь нам не удалось. С некоторым трудом я смог разобрать только первую строчку, гласившую "Харбин-Пекин" (что уже вселило в нас надежду). Надо было как-то узнать хотя бы, какая из циферок (в Китае, к великому счастью, используются обычные арабские цифры) соответствует вагону, а какая месту в вагоне, и мы приступили к опросу населения - на предмет знакомства его с английским языком.