Джон Фаулз - Дэниел Мартин

– Это потому, что ты – самая прелестная из бьющих на эффект юных актрис.

Она пристально смотрела на меня.

– Мне это не нравится.

– Птенчик, слепой к орнитомантии.

– А это еще что такое?

– Предсказание судеб по полету и крику птиц. Римляне этим увлекались.

– И бросали всех неверующих на съедение львам? Как и ты? Она все смотрела на меня, но больше не поддразнивала.

– Ты же зяблика узнала сегодня утром. Я не теряю надежды.

– Что, разве недостаточно, что я просто влюбилась в эти места? Что я не желаю знать, как что называется, и запоминать всякие ужасно научные слова?

– Недостаточно. Потому что нельзя оправдывать презрение незнанием. Ни в чем. Никогда.

– Но ведь ты именно это и делаешь. Презираешь меня, потому что не знаешь, что я чувствую. Потому что быть здесь с тобой для меня важнее, чем быть здесь только с птицами и зверьками. И воронами. – Она помолчала, потом сказала: – Я – людской человек. Только это не значит, что я слепа ко всему остальному.

– Не будем спорить.

– Я не спорю. Просто жалуюсь.

– Ладно.

– Ты всегда в штыки встречаешь, когда я смотрю на вещи по-своему. – Я не ответил, и она добавила: – И выражения употребляешь вроде «встречать в штыки».

Я улыбнулся ей, а она с минуту смотрела мне в глаза, потом отвернулась и улеглась, опершись на локоть.

– Ну, все равно мой новый возлюбленный скорее всего будет скучать на природе, как всякий нормальный человек.

– По-моему, мы договорились не играть в эти игры.

Она не ответила. Прямо перед ней, у норки бурундучка, высилась горка рыхлой земли. Дженни вытянула из-под комьев черепок, принялась лениво его отчищать, потом протянула мне:

– Посмотри! Поразительно: в одном углу дырочка просверлена. Кто-то, должно быть, носил его как украшение.

Черепок был дюйма два в квадрате, с узором из черных линий и черных зигзагов потолще, на бледно-сером фоне, и я увидел дырочку, аккуратно просверленную какой-то индейской скво сотни лет назад. Дженни приложила черепок к голубой блузке.

– Правда, красиво? – Она села, опираясь на вытянутую руку, и стала просеивать рыхлую землю сквозь пальцы. – Интересно, еще там есть? – Обнаружились еще два черепка, поменьше, не так заметно раскрашенные. – Если бы найти четыре-пять таких и нанизать на цепочку… они были бы просто чудо! – Вдруг она подняла руку и постучала себя пальцем по лбу. – Дэн, замечательная идея. Помнишь маленькую ювелирную мастерскую в Фэрфаксе? Там могли бы нанизать их на серебряную проволоку. Для всех моих в Англии, которым не знаю что подарить.

Эта тема уже возникала в то утро, когда в Санта-Фе я наблюдал, как Дженни роется в бесчисленных бусах, браслетах и кольцах, наваленных на подносах в лавках местных торговцев; ее вкус явно вступал в отчаянную борьбу с боязнью – отчасти врожденной, а отчасти связанной с твердым решением не быть похожей на швыряющихся деньгами кинозвезд, – что ее обдерут как липку. И за исключением ожерелья, купленного для матери, во всех остальных случаях она отвергала вещицы, которые ей нравились, из-за их цены.

– Слышу голос истинного шотландца.

– Да ну тебя! Они были бы гораздо более личными.

Она вскочила на ноги, огляделась и в нескольких ярдах от нас заметила еще одну горку земли. Я видел, как она опустилась на колени, принялась копаться в рыхлой земле и почти тотчас же показала мне черепок побольше.

– Смотри! Он такой красивый! Даже лучше!

Она была совсем как маленькая девчонка увлечена поисками этих злосчастных черепков. Я сидел на месте, пока она бродила поодаль, часто опускаясь на колени. Видел, как в одном месте она стянула с головы розовую косынку и поднялась, держа ее за уголки: получилась импровизированная сумочка.

До сего дня не могу с уверенностью сказать, какая такая комбинация факторов заставила меня испытать чувство обиды. Двойная ли попытка Дженни затеять разговор на запретную тему – о нашем будущем, и естественно возникшее чувство, что разговор затеян не столько всерьез, сколько ради того, чтобы подспудно уязвить; демонстрация ли независимости по поводу отношения к природе; ощущение, что она так и не почувствовала уникальности этого места – для нее оно явилось как бы лишь вариантом других таких же мест; чувство преходящести, невосстановимости, бездны, червя в лепестках розы; понимание, что вовсе не вероятно, чтобы когда-нибудь я снова смог оказаться здесь вместе с ней, – в таком понимании часто бывает даже что-то приятное, ибо непостоянство добавляет остроты опыту, той остроты, какой не может похвастаться ни один прочный брак, – но сейчас, здесь, на этих олимпийских просторах, понимание это было исполнено горечи и обиды.

Крики воронов стали более частыми; я увидел, что они атакуют краснохвостого ястреба, вторгшегося на их территорию: шум даже отвлек Дженни от ее занятия, и она повернулась ко мне – сейчас она была от меня ярдах в сорока, – чтобы привлечь мое внимание к происходящему. Хотя американцы называют эту птицу ястребом, на самом деле это просто американская разновидность английского канюка, на расстоянии их просто невозможно отличить друг от друга; точно так же и сцена нападения была неотличима от тех, что я наблюдал в небе Южного Девона, и я снова перенесся в Торнкум, в свое тамошнее прошлое и настоящее, и снова ощутил невозможность вплести Дженни в сколько-нибудь прочную ткань своего будущего.

Я – людской человек; а я, в глубине моего существа, – почти вовсе нет; и если бы даже не было иных препятствий, это всегда будет стоять между нами. Мелкое совпадение – два вида птиц и их поведение, так похожее на то, что я видел в небесах сельской Англии, теперь повторившееся в совершенно чуждом и далеком краю, казалось, подтверждало это убеждение; все мои прочные привязанности существовали в мире квазитайных познаний и опыта. Это, разумеется, касается не только естественной истории, ибо я по сути своей – наблюдатель и хранитель получаемой информации, что-то вроде айсберга, поскольку девять десятых того, что трогает меня и доставляет радость, кроется далеко в глубине, оставаясь поэтому недоступным пониманию людей, с которыми я общаюсь, какими бы близкими мне они ни были. Не хочу создавать впечатление, что я думал обо всем этом с чувством вины или сожаления, скорее с каким-то грустным тщеславием, может быть, даже с чуть самодовольным ощущением, что я в большей степени англичанин, чем полагает Дженни, потому что значение имеют не столько внешние проявления, способные выдать твои чувства, сколько именно эта особая структура воображения, глубочайшим образом зависящая от нераскрытых воспоминаний, от нераскрытых истинных чувств.

Прежде всего мы, англичане, – нация, живущая постоянной перебивкой кадров: назад, в прошлое, вперед – в будущее; в результате затянувшейся слепоты я вторгся в единственную из художественных профессий, где этот самый стержень англичанства, этот психологический и эмоциональный эквивалент «обратного» кадра (и кадра «вперед», и кадра «вбок»), абсолютно противоположен природной сути кино – художественного средства, которое само по себе есть непрекращающийся поток настоящего, оно словно цепью приковано к сегодняшней образности. Разумеется, Я пользовался обратными кадрами в своих сценариях и теперь собирался широко использовать их в работе о Китченере, но они никогда не были мне особенно по душе. Одна из непреложных истин, воспринятых мной (в частности, от Эйба), заключалась в том, что такие кадры навязчивы, мешают повествованию, неуклюжи, они вроде сучков в древесине, которые всякий хороший столяр стремится обойти, – за исключением одного-двух случаев, вроде «Гражданина Кейна».