Джон Фаулз - Дэниел Мартин

– Вряд ли кто-нибудь здесь их хватится.

– Мне так хочется, чтобы что-то напоминало мне об этих двух днях.

Она посмотрела мне в глаза с серьезной, почти детской прямотой, такой взгляд порой бывал у нее, когда мы оставались наедине. Я улыбнулся, потому что она не улыбалась.

– Тогда быстренько упакуй это все. Если мы собираемся успеть на самолет…

Так печально – эти волны неприязни между нами, неспособность что-то сказать или, скорее, способность сказать совсем не то, что сказать необходимо… знать, что я теряю Дэна, и не знать – почему. Догадываться, нет – пытаться отгадать почему. И ужаснуться. По правде говоря, я разозлилась. Жалела, что промолчала. Ужасное чувство, страшнее не бывает – вдруг понять, что совсем не знаешь кого-то. Подозреваю, что мужчинам это нравится или им все равно, а может, они этого просто не замечают. Но женщину это губит, ты даже не представляешь как. Я подумала – это из-за той пары с ребенком, но точно не знала, А ты не знал, что для меня были эти два дня, потому что я не переставала думать – вот что значит быть за ним замужем, быть с ним вместе, вдвоем, и понимала, что никогда не захочу никуда ездить ни с кем другим, и твое увлечение природой… честно, я начинала учиться этому или хотя бы не испытывать потребности спорить с тобой из-за нее, хотя бы начинала понимать, что она значит для тебя… ты не понимаешь, какой близкой тебе я чувствовала себя в тот второй день, да и в первый тоже. Поэтому мне так хотелось тебя там, наверху, а не просто «заняться сексом». Из-за этого я посмеялась над твоими воронами. Ты так хорошо понимаешь женщин, только мне иногда кажется, понимаешь то, что на поверхности, снаружи, а не то, что глубоко внутри. А может, еще хуже – понимаешь, но делаешь вид, что нет. Ты же знаешь, я не знаю, что я на самом деле думаю, кто я, куда иду. Что такие женщины, как я, в глубинной сути своей нуждаются в обществах защиты.

Когда ты ушел в себя. Вывесил табличку: «Вход запрещен».

Я хотела попросить тебя взять меня замуж. Даже точно помню момент: когда мы сели в машину и ты уставился в карту – искал дорогу. Впрочем, нет; просто хотелось плакать. Я хочу сказать, нам надо было еще там решить все – так или иначе. А мы оба струсили. Ты очень плохо повлиял на меня в чем-то, может быть, как англичане всегда дурно влияли на шотландцев. Водили их за нос, убеждая, что ваш путь тоньше, мудрее, дает в конечном счете лучшие результаты, а наша кельтская честность глупа и провинциальна.

Вот. Уже пять минут ничего не пишу. Реву. Просто назло. Из ненависти к тебе. Что ты не моложе. Что ты так далеко. Что ни за что не смогу сказать тебе всего этого в следующем разговоре по телефону.

Ты ведь знал. Ты должен был что-то сказать.

К половине одиннадцатого мы уже были в пути; провожали нас в благорастворении добрейших чувств и новых решений. Прошлое забыто, мы – люди цивилизованные, все они обязательно приедут в Торнкум с ночевкой, мы с Каро устроим им достойный прием; Нэлл даже в какой-то момент отвела меня в сторонку и поручила («ведь она ни с кем другим и говорить об этом не станет!») вбить в упрямую голову Джейн хоть капельку здравого смысла. Это было чуть слишком, вся эта филадельфическая 279атмосфера; отчасти она объяснялась присутствием детей, и, оказавшись в машине, я с удовольствием поиронизировал бы по этому поводу с Джейн. Но рядом со мной сидел Пол, поглощенный (или притворяющийся поглощенным) изучением карты, и приходилось по-прежнему играть взятые на себя роли.

Это был один из тех тихих зимних дней, когда при ясном небе воздух затянут чуть заметной дымкой, ничуть не мешавшей вести машину, но растворявшей пейзажи милях в двух от дороги в бледно-сером тумане; солнце светило словно сквозь бесконечную тонкую кисею, небо над нашими головами чуть просвечивало голубым. Я наслаждался этой английскостью: половина того, что может быть доступно взгляду, всегда завуалирована, ее можно лишь вообразить…

И весь день оказался пронизан этой английскостью, английскими корнями – и в самом его центре, и, хотя бы смутно, по всем его краешкам и углам. Пол, поначалу смущавшийся – видимо, каждое утро начиналось для него борьбой с застенчивостью, – вскоре уселся на своего любимого конька, но оказался легкоранимым всадником; однако, хоть порой он и путался, вдруг обнаруживая, что подошел к самой границе известного, для пятнадцатилетнего подростка он обладал удивительными познаниями о средневековом земледелии, насколько мое собственное, почти полное, невежество в этом вопросе позволяло судить. Он рассказывал об известных ему фактах, как бы говоря «вы не поверите», располагая их друг за другом, как картинки в давних газетных комиксах; но факты, которыми он располагал… о «закрытой» и «открытой» Англии (об огороженных и неогороженных полях), о манориальной системе землевладения, о воловьей упряжке, о строении плуга и технологии пахоты, о земельных наделах, бороздах и видах вспашки на склонах холмов… Он взял с собой папку с записями и рисунками. Я поглядывал в нее урывками, ведь я был за рулем; очень аккуратный, трудолюбивый мальчик, неплохой рисовальщик, и почерк человека гораздо более сложившегося, чем можно было бы судить по внешней манере поведения. Я спросил, почему он так заинтересовался этими сюжетами: не надо было мне этого делать, мог бы и сам догадаться, что такой вопрос, заданный подростку взрослым, как бы тактично это ни было сделано, всегда отдает скрытой снисходительностью. Пол на минуту замешкался.

– Просто все эти короли и королевы и вся остальная бодяга – сплошное занудство. Я так считаю.

– Я тоже так считал. Только у нас выбора не было.

Я рассказал ему об ужасах моей школы-интерната. И Джейн кое-что добавила с заднего сиденья… мы слегка намекнули о том, как ему повезло, что в его пятнадцать лет он учится в таком просвещенном месте, как Дартингтон. Пол проявил чуть мрачноватый интерес к поркам и прочим мучениям, каким я подвергался в его возрасте, а потом с какой-то пуританской извращенностью заметил, что более строгая дисциплина вовсе не помешала бы некоторым из его сотоварищей по Дартинг-тону. У меня было такое чувство, что это его заявление прозвучало как косвенный упрек родителям за то, что они отправили его в Дартингтон, что он вовсе не был таким уж «трудным ребенком», как они полагали. Но вполне может быть, что Пол таким образом просто протягивал матери замаскированную ветвь мира. Он сильно напоминал мне Энтони: то же глубоко укорененное упрямство, с которым мальчик еще не научился справляться и которое, разумеется, никак не умерялось – пусть даже в первоначальной, зародышевой форме – чувством юмора, самоиронией, столь свойственными его отцу; впрочем, упрямство это должно было когда-нибудь помочь ему стать настоящим ученым, хоть, может быть, и невероятно самонадеянным и высокомерным. Я не мог забыть, как Пол гасил мячи бедной Пенни во время игры в пинг-понг. Ему просто до боли необходимо было хоть в чем-то оказаться победителем.