Джон Фаулз - Дэниел Мартин

Фиби со временем согласилась, что чеснок и ореган, и другие экзотические фантазии подобного рода не убивают человека, как только попадают к нему в рот; она научилась – за исключением некоторых случаев возврата к прошлому – готовить овощи и мясо, не доводя их до полного растворения. И дом она вела прекрасно.

Больше всего неудобств доставляли мне их постоянное присутствие и – неизменная благодарность. Думаю, их новое положение воспринималось ими как манна небесная, и они очень боялись все это потерять, боялись, что, состарившись, не смогут справиться с работой; я же, естественно, побаивался ответственности, которую их присутствие на меня возлагало. Но самым трудным оказалось выносить их весьма простую систему ценностей. В теории, живя в городе, очень легко смеяться над деревенской ограниченностью и узостью интересов, мужицкой уверенностью, что весь мир живет и думает так же, как мы тут, в нашей деревне; но ведь это означает, что высмеивается философия, которая помогла многим поколениям земледельцев выжить в тяжкие годы эксплуатации и горя. Любой последователь Фрейда с легкостью определил бы, какие именно комплексы заставляют Фиби так увлеченно мыть, тереть и полировать, добиваясь, чтобы все в доме сияло чистотой; но тут, несомненно, присутствовала и глубокая вера в то, что определенные достоинства – методичность, соблюдение обычаев, подчиненность ежедневной рутине – суть главные условия целостности бытия. Такая жизненная мудрость обретается и глубоко усваивается лишь теми, кто всю жизнь прожил среди растений и животных, взращиваемых собственными руками. Облечь эту мудрость в слова люди земли не умеют, но они ее ощущают. У Бена это было видно очень ясно. Он хвалил свои овощи и цветы не очень охотно, в них что-нибудь всегда оказывалось не совсем так; но порой я замечал, как он, оставшись наедине со своими питомцами, смотрит на них, как их касается… Его сдержанность вовсе не была элементарной демонстрацией ложной скромности: просто он позвоночником ощущал, что если бы все было доведено до совершенства, всему миру, как и ему самому, незачем было бы жить. Бен действительно усвоил одну глубочайшую истину: неудача – это соль жизни.

В моем же случае речь шла о приправе более пикантной, о проблеме более плотской: нужно было не только заставить их примириться с тем, что я сплю вовсе не с законной женой, но что я вообще не намерен таковой обзаводиться; что, кроме того, этот факт – или серию фактов – следовало скрывать от самой частой моей гостьи – Каро. Набравшись решимости, я взял быка за рога и объяснил Фиби, что у мужчин бывают и другие грехи, не только те, что свойственны Бену. Если она и была шокирована (а это могло быть скорее из-за моей откровенности, не из-за сути сказанного), она сумела это скрыть. Их это не касается, они стольким мне обязаны, живи и жить давай другим… На меня выплеснулся ушат пословиц и поговорок, суммирующих кодекс деревенской терпимости, примерно в духе вечной присказки тетушки Милли: «Может, все это к лучшему».

Но если это и дало мне возможность жить и любить, как я хотел, мне не удалось преодолеть все барьеры. Я постоянно ощущал их глубоко запрятанное неодобрение. Возможно, Бен и Фиби прекрасно сознавали, что мои сменяющие друг друга возлюбленные для них гораздо удобнее, чем постоянная, законная хозяйка, желающая вести дом по-своему. Но я понимал, что никуда не делось их глубокое убеждение в том, что мне пора уже «перебеситься», остепениться, зажить своим домом; я мало-помалу привык судить о своих приятельницах, и не только тех, с кем делил постель, по реакции Фиби – долго ли она с ними болтает, насколько сдержанна или откровенна, надевает ли личину горничной или остается самой собой. Абсурд, конечно, но гостьи получали плохую оценку, если не уживались с Фиби, не умели, словно на туго натянутом канате, найти баланс между простой помощью на кухне и попыткой взять бразды правления в свои руки. Мне дозволялось подшучивать над ее промахами; несколько позже такое дозволение получила и Каро; но другим женщинам следовало вести себя дипломатично.

Пару раз я восставал против их мягкой тирании и раздумывал, не удалить ли их как-нибудь по-доброму из моей жизни. Но ведь я часто и долго отсутствовал, и мысль, что они там, вселяла в душу спокойствие и уверенность; а возвращения домой, запас деревенских новостей и сплетен, выкладываемых наперебой, наслаждение, доставляемое тесным маленьким мирком после пребывания в огромном разрозненном мире, звук их девонской речи… и призраки, призраки других, когда-то в этом доме живших.

В те времена, что мой отец был здесь приходским священником, Торнкум принадлежал семейству Рид, а сами они принадлежали к ныне почти исчезнувшему слою образованных крестьян. В нашем приходе такие были редкостью посреди множества полуграмотных фермеров, речь которых отличалась невероятным местным акцентом и еще более невероятной грамматикой; Риды были совсем другими. Правда, в их речи слышался южногэмпширский акцент, но произношение было четким и ясным, и они почти не употребляли диалектальных слов. Семья состояла из шести человек, главой считался дед, служивший старшим церковным старостой в нашем приходе. Давно овдовевший «старый мистер Рид» был в большом фаворе у моего отца, который вечно приводил его в пример, называя старика «джентльменом от природы». Это снисходительное клише довольно унизительно, но старик и в самом деле был человек замечательный, отличавшийся врожденным чувством достоинства, естественной учтивостью… даже, я сказал бы, величием. Глядя на него, можно было вполне согласиться, что именно крестьянство – «становой хребет» Англии. Если обычно с людьми, говорящими не вполне грамотно, стараешься быть предельно вежливым, в присутствии этого патриарха и стараться было не нужно – это получалось само собой. Никто никогда не называл его «старина Рид»: он вполне заслужил уважительное обращение «мистер». Больше всего мне запомнилось, как он читал поучения 282в церкви. Он знал на память чуть ли не целые главы из Библии и читал их наизусть размеренно, глубоким басом, никогда не заглядывая в текст, с таким безыскусным убеждением, какого я никогда не слышал в голосе собственного отца… да и потом, у других, гораздо более искушенных актеров, тоже что-то не замечал. Старый мистер Рид – единственное исключение из всего, что ненавистно мне в англиканской церкви. Он был словно народная песнь или поэма, словно донесшийся до нас голос Дрейка и Рэйли 283. Пусть мой отец проповедовал и исповедовал веру, старый мистер Рид был – сама вера.