Джон Фаулз - Дэниел Мартин

Когда началась война, он был уже слишком стар, чтобы работать, и хозяйство вел его сын, ни в какое сравнение с ним не шедший: замкнутый, с тихим голосом человек лет пятидесяти. У него были жена и три дочери, младшая – та самая Нэнси, на которую я исподтишка заглядывался в воскресной школе и которая могла всех переглядеть в гляделки. Две старшие дочери – близняшки Мэри и Луиза, – как только началась война, стали помогать родителям на ферме. В деревне их считали странными: повсюду, кроме церкви, они ходили в мужской одежде – брюки, рубашка, свитер, этакая парочка смуглолицых и крепких сельских амазонок, правда, стройных и небольшого роста. До того как я по-настоящему с ними познакомился, меня отталкивала их неразговорчивость, их крестьянская сноровка и уверенная манера Держаться: я считал, что – как девушки – они совершенно непривлекательны.

Риды держали стадо замечательных коров гернзейской породы, и сливки у них были лучшие во всей округе; они сами делали сидр; разводили домашнюю птицу; мать семейства была просто помешана на пчеловодстве – мой отец ничей другой мед и пробовать не желал. Хотя их усадьба была в дальнем конце прихода и Риды были не того статуса люди, чтобы мы могли встречаться домами, общались мы довольно часто. Общие церковные дела – миссис Рид была, помимо всего прочего, заводилой в Союзе матерей: приходилось часто носить на ферму записки. Во время войны – проблемы с продуктами… отец укоризненно качал головой, видя, как безобразно попираются «Священные законы нормирования»: в деревне постоянно тайком продавались сливки, масло, яйца, куры, «жирная крольчатина» (незаконно забивали свиней). Нам тоже перепадало из самых разных мест: тетя Милли говорила, это что-то вроде церковной десятины. А главная доля «поставок» шла именно из Торнкума.

Я влюбился в Торнкум задолго до этого. Ферма стояла одиноко, в глубине сада, посреди небольшой уютной долины, прижавшись спиной к подножию крутого, поросшего лесом холма, а окнами глядя на юго-запад. Простой беленый дом отличался от других таких же только массивным каменным крыльцом с выбитой над входом датой «1647». Меня это крыльцо влекло с малых лет: в нем тоже была – вера. И сам дом – внутри – с характерным девонским запахом, густым и сладковатым, в котором смешались запах коровьих лепешек, сена и пчелиного воска; дом был необычайно удобным для жизни, необычайно обжитым. Тут был хороший фарфор, солидная мебель и совершенно не было вещей, купленных по дешевке, не было клеенки и линолеума, столь типичных для большинства фермерских домов нашей округи. В Торнкуме жизнь вовсе не сосредоточивалась вокруг кухни, хотя ежедневные трапезы, разумеется, проходили там. Возможно, это определялось преобладанием в доме женщин. Это был единственный дом, где в ту пору я вечно казался чужим самому себе. Конечно, тут сказывались и сословные различия – миссис Рид начинала суетиться вокруг меня, предлагала мне чай, лимонад или – стакан сидра, когда меня сочли для этого достаточно взрослым: ведь я сын священника, почетный гость; и Дэниел вдруг сознавал, что ведет себя неестественно, или, скорее, именно в этом доме неестественность собственного поведения беспокоила его постоянно. А еще в доме ощущалась странная, загадочная теплота, некая собственная внутренняя жизнь, некое благоволение: всего этого не было в нашем доме, хотя он был значительно просторнее, а сад при нем – несравненно лучше. Должно быть, отчасти это зависело от женского присутствия: подсознательная мечта о сестрах, о настоящей матери, не такой, как бедная тетя Милли; отчасти – от некой ауры сексуальности, создаваемой этим же присутствием; от жизни рядом с животными, близко к земле, к тому, что так плотски осязаемо, а не абстрактно-духовно. Я всегда с нетерпением ждал, когда меня пошлют в Торнкум. Во время войны отец обязательно заставлял меня работать на всех фермах, где требовалась помощь на уборке урожая, – не важно, что я был не очень-то умелым работником; это меня в душе всегда раздражало – я готов был в первую очередь помогать Ридам, в последнюю – всем остальным.

И Нэнси.

Нэнси – мука моя.

По правде говоря, уехав в школу-интернат, я на целых два года о ней и думать забыл. Я знал, что она учится в местной школе-интернате в Ньютон-Эбботе как приходящая ученица. Во время каникул я видел ее в церкви. Она казалась потолстевшей и неуклюжей и какой-то слишком застенчивой; куда подевалась ее задиристость, свойственный ей прежде мальчишеский задор? От нее теперь и взгляда было не дождаться, какие уж там гляделки! Да я и сам был не лучше. В дортуаре я такого о сексе наслушался и так буквально все воспринимал… Моя школа вовсе не отличалась сексуальными извращениями, но подспудные течения… тема эта постоянно возникала в ночных разговорах и порождала тревожные вопросы, Мне (я предполагал, что только мне!) приходилось лгать о собственном сексуальном опыте. Конечно, я целовался с девчонками – а как же? Конечно, трогал их за грудь, конечно… об остальном лгать не надо было – возраст служил достаточным оправданием, но моя абсолютная невинность, разумеется, была постыдна. Я обнаружил, что некоторые мальчики мне нравятся – и стал себе противен: одно дело – кощунствовать на словах, и совсем другое – обнаружить, что ты тайный извращенец. Я винил во всем семью – и не без оснований; у всех других ребят были сестры, у сестер – подружки; были танцульки, вечеринки… а все, что было у меня, это игра в теннис, да и то изредка, со скучными, заносчивыми существами противоположного пола, которые гораздо больше интересовались лошадьми, хоккеем и друг другом, чем прогулками в лесочке. Да даже и эти прогулки всегда в присутствии дуэний, следящих за каждым шагом. А еще я ужасно боялся показаться смешным, если попытаюсь сделать шаг в желаемом направлении… или – вдруг моя спутница поднимет шум и узнает отец или тетя Милли. Ну, школа была хороша уже хотя бы тем, что думать о девчонках было некогда. Знакомиться было негде, а те, кого мы порой видели, были недосягаемы. Зато были учеба и чувство солидарности с другими испытывающими такие же страдания, такую же безысходность. Но дома, на каникулах, я был предоставлен самому себе и обречен в одиночку сражаться с комплексом Портноя 284.

Спас меня младший мистер Рид. В тот год, как раз перед тем, как я приехал домой на летние каникулы, он повредил спину, насаживая ворота на петли. Ему строго-настрого запретили делать тяжелую работу, и запрет этот он тут же проигнорировал, как делают все нормальные крестьяне во всем мире; теперь он расплачивался за это, вынужденный провести две недели в постели без движения и по меньшей мере еще несколько месяцев в инвалидном кресле. Мы же были слишком многим обязаны этому семейству – я имею в виду незаконные продуктовые «поставки», – чтобы мой отец мог ответить отказом на предположение миссис Рид, что в это лето моя помощь ей нужнее, чем кому-либо другому в нашем приходе. К моему приезду дело было решено и подписано. Меня наняли за тридцать шиллингов на пять с половиной рабочих дней в неделю: рабский труд.