Джон Фаулз - Дэниел Мартин

Через час я уже не просто завидовал – я люто ненавидел каждый дюйм его крепкого тела. Во время обеда я глупейшим образом представлял себе, что вторая половина дня окажется – в смысле ожидавшей меня работы – веселым и легким времяпрепровождением. Но это было до того, как мы с Биллом принялись отпиливать от ствола ветви и сучья на глазах у близняшек, поджидавших с трактором и цепями – оттаскивать распиленные куски вниз. Разумеется, парень был по-крестьянски хитер: Нэнси тоже стояла поблизости, наблюдая, и деревенский обычай, независимо от того, почувствовал ли он, что между нами что-то происходит, или нет, просто обязывал его превратить нашу работу в состязание в силе. Он установил пилу поперек первого сука, будто не сомневался, что я, как и он, знаю, как ею пользоваться: это дало ему возможность, после первых же двух-трех движений взад-вперед, остановиться и начать долго и подробно объяснять мне, как надо стоять и как держать пилу. Но как только мы взялись пилить, он и не думал останавливаться. Через пару минут я почувствовал, что у меня от боли и усталости вот-вот отвалятся руки, а мы и до половины еще не дошли. Я все слабее и слабее двигал пилу в его сторону и наконец совсем остановился.

– Для тебя слишком быстро, что ли?

– Вовсе нет. Отдышусь немного.

– Покуришь? – Он протянул мне пачку «Вудбайнз».

– Спасибо, нет.

Он закурил сигарету, подмигнул в ту сторону, где, позади меня, стояла Нэнси, поплевал на ладони и снова взялся за ручку этой чертовой пилы. Немного погодя он уже держал ручку пилы одной рукой и, покуривая сигарету, работал гораздо медленнее, но всем своим видом ясно показывал, чья в этом вина. Билл так явно старался всячески меня унизить, что придал мне сил, да, к счастью, там надо было не только пилить: очищенные от веток сучья надо было приподнять рычагом, откатить на гужевую дорогу, где ждал трактор, и обвязать цепями, чтобы их можно было увезти. Он был силен как бык – тут приходится отдать ему должное. Впервые я увидел, что близняшки вовсе не такие сильные. Через какое-то время пилить мне стало легче, хоть и не менее изнурительно, но он был немилосерден; возможно, в его стремлении изобразить меня этаким слабосильным неумехой сказывалась давняя неприязнь тех, кто ходит в часовню, к тем, кто посещает церковь. Потом, уже под конец целого дня мучений, я самостоятельно откатил не самый большой сук на дорогу… Билл стоял там рядом с Нэнси, наблюдая, как у меня получается.

– Слышь, Дэнни, – он с самого обеда называл меня ненавистным мне именем, совершая еще одно непростительное преступление, – повороти-ка его задом наперед. Я ж тебе уже сто раз говорил. Цепляться ж будет.

Нэнси резко отвернулась. Мотор трактора работал, так что мне не слышно было, что она сказала, но я видел, как он шагнул к ней и положил ей на плечо руку, но она так же резко ее сбросила. В тот момент я не придал этому большого значения, только еще сильнее обозлился из-за того, что она испытывает ко мне жалость. Билл все еще оставался на ферме, когда я отправился домой, и я понял, что его пригласили поужинать с ними. Даже близняшки понимали, что работа в этот день была особенно тяжелой, и специально подошли, чтобы сказать спасибо. А Нэнси на меня даже не взглянула. Исчезла с глаз, когда я прощался. Я ехал на велосипеде домой, испытывая боль во всем теле, униженный и злой на весь мир.

Назавтра она уехала с матерью в Торки за покупками, и я ее совсем не видел. Через три дня мы собирались жать хлеб, это был их последний свободный день до начала уборки. Мне даже это показалось обидным: они там прохлаждаются, а я должен смазывать жатку и без конца направлять ножи этой чертовой косилки.

Погода держалась на славу; мы отправились с косами наверх, на два больших пшеничных поля, сделать первые прокосы, чтобы жатке пройти без помех. Работали поочередно, близняшки и я, вязали снопы вручную, потом снова принимались косить. Нэнси принесла нам ленч и осталась на часок – помогала вязать, но жара стояла страшная, и нам было не до разговоров. Она опять скрылась с глаз долой, когда я зашел в маслодельню попрощаться с миссис Рид.

Дорога домой некоторое время шла круто вверх, вдоль естественной просеки, поросшей по обеим сторонам густыми деревьями и кустами терновника. Здесь всегда было тенисто, таинственно, мрачновато. По левой стороне тянулись старые печи для обжига извести, вырубленные в небольшой полуразрушенной скале. Выше за нею был выгон, в это время года заросший папоротниками и ежевикой, до войны мы иногда устраивали здесь пикники. Затем шел спуск, дорога выравнивалась и приводила в другую долину, потом, примерно полмили, снова шла вверх, и вот наконец – деревня. В тот день я слишком устал, чтобы подниматься на первый холм на велосипеде. На самом крутом участке я вел велосипед вверх, ни о чем не думая, считая шаги. Вдруг что-то зашевелилось там, где за августовской листвой скрывались известковые печи. Над просекой, на тропинке, ведущей от печей вниз, стояла Нэнси. На ней было розовое с белым платье, с рукавами чуть выше локтя – я его уже видел раньше, в нем она выглядела совсем школьницей. Подол был заштопан ею самой, получилось плоховато. Миссис Рид как-то за обедом пошутила на эту тему, и Нэнси наивно задрала подол – показать штопку… на миг я смог увидеть ее ноги повыше колен. Сейчас она взглянула на меня, потом опустила глаза и уставилась на кленовый лист, который теребила в пальцах.

– Ты что тут делаешь?

– А ничего. Гуляю…

– Куда идешь?

– К старому карьеру. Может, да, а может, и нет.

– А я и не знал, что тут можно пройти.

– Тут тропинка есть.

Она теребила, рвала листок, будто ей все равно, пойду я дальше или так и буду тут стоять, разговаривая.

– А я и не знал.

– А это секрет.

Она не улыбалась, но подняла на меня глаза, и я понял – это не просто сообщение, но вызов. Я поставил велосипед поперек дороги.

– Можно мне пойти с тобой? Она пожала плечами:

– Как хочешь.

– Только велосипед спрячу.

Она кивнула. Я поспешно затолкал велосипед в кусты по Другую сторону просеки, потом снова пересек ее и вскарабкался туда, где стояла Нэнси. Не успел я подойти, как она повернулась и зашагала вперед, меж деревьями, туда, где из земли футов на двадцать вверх вертикально вздымались скалы; потом мимо крутых склонов, источенных устьями печей, давно задушенных осколками камня. Нэнси задержалась там, где скала немного отступила, оставив узкий крутой проход наверх. Она остановилась и пригладила платье.

– Давай лезь первый, – сказала она.

Я полез первым. Последние пару ярдов, у самой вершины, было трудновато – пришлось подтягиваться, ухватившись за корень дерева. Оказавшись наверху, я повернулся и протянул ей руку. Нэнси ухватилась за нее, и я вытянул девочку наверх, подумывая, не решиться ли задержать ее руку в своей. Но она отстранилась и снова зашагала вперед и вверх, по более пологому, поросшему густыми деревьями склону. Глянув сквозь листву, я увидел далеко внизу ферму, услышал лай пастушьей собаки и голос кого-то из близняшек, ее успокаивающий. Было безветренно. Платье Нэнси – розовые полоски и букетики роз на спине; белокурые волосы. На ней были разношенные черные туфли – школьные. На босу ногу. Я чувствовал, что меня вводят в сад Эдема.