Джон Фаулз - Дэниел Мартин

Губы ее – тмин и тимьян, тело – словно лоно матери, которой не знал, ее нежность в несколько секунд искупила все, что он не мог и не хотел ей простить. Оставив осторожность, он вдруг резко притянул ее к себе. Его охватило странное чувство: лес вокруг них, до сих пор прочно стоявший на месте, вдруг взорвался, каждый листок, каждый сучок и веточка неслись отдельно друг от друга, увлекая за собой все лесные звуки и запахи. Все исчезло. Осталась лишь Нэнси, Нэнси, Нэнси, Нэнси; ее губы, ее груди, ее руки у него на спине, прижавшееся к нему тело; потом она вдруг отстранилась и уткнулась лицом в рубашку у него на груди. Какая она маленькая, насколько больше понимания в касании, чем во взгляде, как умаляются любые погрешности – роста, линий тела, внешности, – стоит лишь коснуться, обнять, прижаться. И – победа! О, метафорические децибелы самого громкого за всю его жизнь, торжествующего петушиного клика!

Наконец-то они назвали друг друга по имени.

И снова поцеловались. На этот раз Дэниел почувствовал кончик ее языка; начиналась эрекция. Он перепугался, что она заметит. Возможно, она и заметила, потому что сказала: «Не нахальничай». И оттолкнула его; постояла с минуту, потупившись, потом опустилась на колени и принялась подбирать оброненные цветы. Он опустился на колени рядом с ней, обнял за талию.

Она сказала:

– Хватит. Больше нельзя. Не сейчас. Я не хочу.

– Но я тебе нравлюсь? Она кивнула.

– Очень?

Она опять кивнула.

– А я думал, ты меня просто дразнишь. Она покачала головой.

– Ты вроде и работать больше со мной не хочешь. И вообще.

– Так это все мама. – Она помолчала. – Помру, если она узнает.

– А что она говорит?

– Что я не должна тебе глазки строить. Флиртовать. – По-прежнему стоя на коленках, она вроде бы к ним и обращалась. – В тот день, когда ты яблоки на меня просыпал. Она, видно, следила. Мне знаешь как потом влетело. Никто не должен догадаться.

– Ни за что.

– Обещаешь?

– Конечно. Обещаю.

– А она говорит – ты дома скажешь.

– Глупость какая! – Его высокое мнение о миссис Рид вдруг резко понизилось. – Я им никогда не скажу. Ни за что.

– Знаю.

– Пожалуйста, дай я тебя еще раз поцелую.

Она повернула к нему лицо, но не позволила поцелую продлиться. Через минуту взяла его руку и, не поднимая глаз, переплела свои пальцы с его.

– А как же Билл Хэннакотт?

– Сказала ему, чтоб убирался. В тот самый вечер. Дурень здоровый.

– А он… рассердился?

– А мне плевать.

Он почувствовал, как ее маленькие пальцы плотнее сплетаются с его пальцами. Это было – как мечта, слишком замечательно, чтобы быть правдой. Он ей нравится, его она предпочла, у него ищет защиты.

– Ты каждый вечер будешь приходить?

Она покачала головой:

– Не могу. Она догадается. – Но, помолчав, сказала: – Лучше всего в воскресенье, после обеда. Все спать улягутся.

Они еще побродили по лесу, останавливаясь, чтобы поцеловаться; прошли, тесно обнявшись, меж деревьями к скале над старыми печами, выбрались вниз и снова поцеловались, стоя на тропе над дорогой, – последний, отчаянный поцелуй, будто и в самом деле – последний; и на миг – синева ее глаз, все еще полных сомнения, взгляд испытующий и нежный, такого он у нее до сих пор не видел: она уходит. Он смотрит, как она бежит по просеке, потом переходит на шаг, скрывается за поворотом к ферме, исчезает в золотисто-зеленом вечернем свете.

Дэниел медленно вытягивает велосипед из-под кустов, он потрясен, он в восторге, его переполняет радость. Начинает анализировать, пока еще без слов: первое прикосновение ее губ – и словно растаяли все ее выверты и капризы; вкус Нэнси, ощущение Нэнси, тайна Нэнси.

И дивное чувство вины, необходимости лгать… все это он, напевая, несет домой.

Обильная роса, погода все держится, жатва начинается, мир – Дар Цереры 288– прост и понятен, раннее утро – золотисто-зеленый солнечный свет под сошедшимися над просекой кронами, и – Нэнси. В то первое победное утро Дэниел чувствовал себя словно птица, вырвавшаяся из клетки, – совершенно свободным; слишком свободным, как молча предостерегла его она, не пожелав на него взглянуть, его заметить, когда он появился в коровнике. Дойку еще не закончили.

И только полминутки наедине, украдкой, в маслодельне, прежде чем все отправились на верхнее поле. Неожиданная робость – теперь ведь ему делать первый шаг. Но когда он наконец отважился осторожно дотронуться до ее руки, будто боялся, что она вдруг отпрыгнет с испуганным воплем при первом его прикосновении, она тотчас к нему обернулась. И не важно, что она вырвалась сразу же, как только соприкоснулись их губы: ему и этого было достаточно; к тому же ее мать вошла буквально через пару секунд, будто доказывая, что надо быть поосторожнее.

Копнили, копнили – весь день напролет; в деревне наняли старика пенсионера – помогать, он пришел с внуком, худеньким парнишкой лет двенадцати. Даже Нэнси пришла помочь. Никакой возможности прикоснуться, зато можно обменяться взглядами, порой даже перекинуться несколькими словами – чуть слышно, шепотом: таинственность, близость друг к другу, бесконечное повторение в уме случившегося вчера (хотя она предупредила его, что сегодня должна остаться дома – ведь все домашние дела отложены, пока «хлеб на ноги не поставят»). Но она жалела об этом, жалела, что не может прийти, она о нем думала – с самого утра, как проснулась. И боль временной разлуки была не так жестока, как он ожидал. Сработала древняя магия жатвы, первородный вздох облегчения: пусть впереди еще скирдование и молотьба, но жатва – словно благополучное завершение долгого пути, желанный брег на горизонте, восторг свершившегося обетования. Теперь все пойдет как по маслу.

Предательская Англия: откуда ни возьмись ночью грянул дождь, и утром, когда Дэниел явился на ферму, все еще моросило. К одиннадцати чуть прояснело, к полудню даже выглянуло солнце, но о жатве не могло быть и речи. Дэниел получил один долгий, головокружительный поцелуй, это было в амбаре, и длился он целую минуту; за обедом – осторожное касание ноги под столом, а попозже – обещание, что она, может быть, будет ждать у печей, когда он отправится домой. Она ждала. Отыскали местечко под скалой, невидное с дороги. Он прислонился спиной к грубому камню и обнял Нэнси, прижав ее к себе; губы их слились в поцелуе, долгом, но совершенно безыскусном; поцелуи следовали один за другим и длились, длились… И снова он почувствовал эрекцию, и снова смутился, но она, кажется, не заметила, а если и заметила, ничего не имела против. Он закрыл глаза: дневной свет был совсем не нужен; хотелось лишь чувствовать, ощущать – ее грудь, талию, бедра, прижавшиеся к его бедрам. Ее джемпер и кофточка на спине слегка задрались, и – случайно – его рука коснулась обнаженной кожи. Нэнси и тут ничего не имела против.