Джон Фаулз - Дэниел Мартин

– Это не настоящий мой тайник.

– А он где?

Она небрежно, на ходу, указала куда-то за ферму:

– А там, наверху, на той стороне. – Потом добавила: – Когда маленькая была.

Я хотел еще что-нибудь сказать, чтобы она еще говорила, но ничего умного придумать не мог, а она быстро шагала к деревьям на восточном склоне холма над долиной, у самого гребня; по правую руку мне виден был выгон в лучах вечернего солнца. Все это было странно, совсем не походило на прогулку, как будто мы шли куда-то с определенной целью. Наконец она свернула в сторону выгона, и вот мы уже пробираемся сквозь зеленые заросли папоротника. По-прежнему она шла впереди. Совершенно неожиданно оказалось, что мы стоим на краю карьера и смотрим прямо на деревню, далеко за долиной. Это было поразительно – неожиданный простор, открытость, замечательный вид. А по отвоеванному у папоротников дерну бегали кролики. Нэнси показала рукой:

– Смотри, вон она, церковь.

Но церковь меня не интересовала.

Она прошла немного вперед, туда, где с бровки карьера можно было спуститься по поросшему густой травой склону вниз, на самое дно, и принялась собирать васильки и очанки. Потом вдруг опустилась на колени у группки розоватых цветов с похожими на звездочки головками. Дэниел сел рядом, потом прилег, опершись на локоть. Он чувствовал себя невероятно неуклюжим, косноязычным, неловким, в то время как она в совершенстве владела собой; он все еще подыскивал слова, не зная, что бы такое сказать, такое, чтобы…

– Толку от них все равно не будет. Они дома не раскроются.

– А моему отцу они нравятся.

– Это васильки – центаурии.

– Душки. – Ее синие глаза на миг встретили его взгляд и снова потупились. – Мы их так зовем.

Это старинное название не показалось ему ни странным, ни неточным (надо было бы сказать «душки’»); но он был смущен. Это его интеллектуальное превосходство… он ведь так старался не задаваться, и зачем только он вылез с настоящим названием, хвастун несчастный… любая неловкость постоянно грозила обернуться обидой и, словно в доказательство этого, Нэнси перестала рвать цветы и села на траву; минуту спустя расшнуровала туфли, сбросила их с ног и пошевелила в короткой траве пальцами.

Дэниел сделал еще одну попытку:

– Я уж было подумал, что разонравился тебе.

– А кто сказал, что ты мне нравился?

– Ну, после того дня.

– Какого еще «того дня»?

– Ты ведь ему что-то сказала тогда. – Дэниел сорвал несколько травинок прямо перед собой. Ох уж эти девчонки, до чего они невозможные! И зачем только у них босые ноги? – Когда он пытался мной командовать.

– Показушничает больно. Думает, он все знает.

– Ты это ему сказала?

– Может, да, а может, и нет.

– Просто он больше к этому привык, чем я. Вот и все.

– Привык, чтоб все делалось, как он хочет.

– А я думал, он тебе нравится.

Она только фыркнула, ничего не ответив; сидела, не сводя глаз с босых ног, словно они были ей гораздо интереснее, чем Дэниел. Он совершенно растерялся: то она говорила одно, то Другое. Казалось, она чего-то ждет, словно кто-то еще должен был вот-вот подойти и присоединиться к ним. Словно ей скучно. Он сказал – очень тихо:

– Ты мне ужасно нравишься.

Она вдруг улыбнулась ему, шаловливо, лукаво – промельк давнего озорства школьных дней.

– Вот папаше твоему пожалуюсь!

– Правда нравишься. – Он чувствовал, что щеки его горят. Нэнси снова принялась разглядывать свои босые пальцы.

– А тебе что, совсем все равно, что ты мне нравишься?

– Может, и все равно. А может, и нет.

– Ты меня и по имени даже никогда не зовешь.

– Так ведь и ты тоже.

– Нет, зову. Вчера, например.

– А когда мы одни, не зовешь.

– Да я никогда не знаю, что можно говорить, а что нет. – Он помолчал. – Чтоб ты не подумала, что задаюсь.

– Просто ты так иногда говоришь… – Помолчала и добавила: – Да я знаю, ты иначе не можешь.

Воцарилось молчание. Пронизанный зеленью вечерний воздух, жужжание насекомых на неостывшем каменном склоне за их спинами. Нэнси вдруг перевернулась и улеглась на живот, согнув в локтях руки, оперлась подбородком на ладони; полежала так, потом протянула руку и сорвала веточку тимьяна. Прикусила. Повернулась к Дэниелу лицом. Их разделяли всего шага три. Изогнутые брови, загадочный, лукаво-простодушный рот. Синие глаза. Словно цветы вероники – застенчивые и дерзкие, полные вызова и сомнений.

– Спорим, я тебе не по правде нравлюсь.

Он потупился.

– Да я только об одном и думаю. Как бы тебя увидеть. Вдруг тебя не увижу. Как вчера. Просто ненавистный был день вчера.

– А мы тебе подарок покупали.

– Ну да?

Нэнси улыбнулась, увидев, как он потрясен и чуть ли не обижен.

– Потому как ты нам всем по сердцу пришелся. – Она снова сжала зубами веточку тимьяна. – Только это секрет. Никому не проговорись, что я тебе сказала.

– Ни за что.

– Поклянись.

– Вот те крест.

Это книжка, вот это что, – сказала она. Будто книжка сама по себе редкость и содержание ее вовсе не имеет значения. Тедерь она перекатилась на спину, подальше от меня, и стала смотреть в небо; потом закрыла глаза. Дэниел смотрел на ее лицо – на ее щеки, на опущенные ресницы; на груди – уже вовсе не детские, обтянутые розовым ситцем, на босые ноги. Сорвал еще несколько травинок.

– Я тебе буду письма писать. Когда в школу уеду. Если только захочешь.

– Je suis, tu es, il est. Amo, amas, amat 287.

Теперь она оказалась совершенно непостижимой. К чему все это? Что все это должно означать?

– А ты мне отвечать будешь?

– Может, да, а может, и нет.

– Я хотел бы, чтоб да.

Но она не давала обещаний. Просто лежала так, с закрытыми глазами, будто совсем забыла, что он тут. Может, позволит ему себя поцеловать? Он вовсе не был уверен; все эти маневры – шаг вперед, шаг назад, замечает его, не замечает… Его непреодолимо тянуло преодолеть это крохотное пространство, этот кусочек дерна, наклониться к ней… но так же непреодолимо он был, словно Гулливер, связан сотнями нитей – условностями, семьей, собственным невежеством, всем на свете. А вдруг она засмеется, вдруг она его просто дразнит, подначивает, пусть, мол, он выставит себя на посмешище?

Нэнси обиделась. Господи, что за дурак, трус зеленый, упустил свой шанс, идиот… он смотрел, как она зашнуровывает туфли, подбирает букетик цветов, сорванных в самом начале, поднимается на ноги. И опять он шел вслед за ней, поднимался на бровку карьера, ждал, пока она сорвет запоздалую землянику, пробирался сквозь папоротники, входил в лес. Безмолвно. Можно было бы идти с ней рядом, места хватало, взять ее за руку или хотя бы попытаться, но он плелся позади. И вот. Без всякого предупреждения. Она просто остановилась и повернулась, так резко, что он чуть не налетел на нее; заложила руки с цветами за спину и уставилась на него не мигая – старая игра в гляделки. Потом закрыла глаза и подставила губы для поцелуя. Он медлил, замерев, обнаружив вдруг, что осторожно держит ее за руки повыше локтей; и тут весь мир – или все его шестнадцать лет – растворились, растаяли…