Джон Фаулз - Дэниел Мартин

– Позволь мне посмотреть. Пожалуйста.

– Ты сказал – только потрогать.

– А посмотреть? Очень хочется.

Он провел рукой по одной груди – раз-другой, потом подобрался ко второй округлости, чуть прижатой к земле.

– Ну пожалуйста, Нэнси. Я ничего плохого не сделаю. Не буду нахальничать, не бойся.

– А ты меня любишь?

– Ты же знаешь, что люблю.

– Только посмотришь. Обещай.

– Обещаю. Честное слово.

Она все еще колебалась. Потом, полуприподнявшись, одним движением сбросила было кофточку, но остановилась, просто задрав ее до подмышек, и снова легла, отвернув лицо и придерживая кофточку повыше обнаженной груди, предлагая себя его взору жестом наивным и чистым, совершенно лишенным эротичности. Но грудь ее была прелестна, полная, с розовато-коричневыми напряженными сосками, непреодолимо и властно влекущими. Плоский живот, пупок, обнажившаяся талия, белый краешек фильдекосовых трусов с тугой резинкой, выглянувший из-под темно-зеленой юбки. Дэн протянул руку. Кофточка резко опустилась.

– Ты ж пообещал.

– Можно я их поцелую?

Долгий миг ожидания. Потом кофточка снова уползла к подбородку. Дэн коснулся сосков плотно сжатыми губами. Но почти тотчас же Нэнси дернула кофточку вниз и села.

– Все. Хватит.

– Ну, Нэнси, пожалуйста. Я же не нахальничал.

– Мне стыдно.

Она завела руки за спину, пытаясь застегнуть бюстгальтер, но Дэн уже успел сесть, притянул ее к себе и снова накрыл ладонями расцветающую округлую плоть. Нэнси слабо сопротивлялась, потом притихла. Миг, и она обернулась, подняла к нему лицо, они поцеловались. Разумеется, все у него снова набухло, снова он испытывал те же муки, но почему-то теперь, после того как удалось избежать катастрофы, переносить все это было гораздо легче. Его затопила волна счастья, только отчасти плотского: он одним махом преодолел давние страхи; навсегда покончил с враньем и пустым бахвальством в школьном дортуаре… он целовался с девушкой, он трогал ее грудь! Теперь – наконец-то! – Дэниел смутно догадывался, отчего в тех разговорах было столько грязи и грубости, понимал, насколько далеки они от реальности, как умаляются в них чувства и эмоции, нежность и доброта, желание сделать приятное, боязнь причинить боль; теперь он знал, что девчонки вовсе не «подстилки», обладающие выпуклостями и вогнутостями, не средство будоражить кровь и исторгать семя на землю, не фетиш и не воплощение всяческих табу; просто девчонки – это все совсем другое, чем ты, гораздо милее, мягче, загадочнее.

Неизвестно, сколько бы еще они так просидели – он все ласкал ее грудь, они целовались, шептались… снизу, от фермы, донесся слабый крик; они замерли.

– Нэ-эн! Нэ-эн?

Миссис Рид. Зовет.

Нэнси зажала рот рукой и отстранилась. Стала приводить себя в порядок.

– Ой Бог ты мой, это ж мама.

Крик прозвучал вновь, в полумиле от них, пониже буковой рощи: глас обманутой добродетели, осуждающий их греховность. И все сразу смешалось, обезобразилось; в спешке они решают, что он не станет показываться на глаза, останется в укрытии еще минут на пятнадцать: ведь «амвон» виден с того лужка, что против фермы, миссис Рид может обернуться, увидеть их головы… две головы – это катастрофа, что тогда Нэнси ей скажет, как сумеет притвориться? Она торопливо смачивает платок слюной, оттирает остатки кармина со своих (и его) губ, отчаянный последний поцелуй… она крадучись, низко наклонив голову, уходит сквозь папоротники к поросшему буками гребню холма.

Сим положен конец уроку первому.

И, как он узнал из торопливого перешептывания на следующее утро, еще чуть-чуть, и конец был бы положен всему. Когда Нэнси явилась домой, мать посмотрела на нее «ужасно странно». Вроде бы Билл Хэннакотт заходил и опять ушел – ее искать. Нечего ей «шататься» весь день одной неизвестно где, никому не сказавшись. Нэнси пришлось пожертвовать пешку: признаться матери, что она ушла погулять одна именно потому, что Билл мог заявиться на ферму. Что привело к допросу на заявленную тему, но в конечном счете гораздо более сочувственному, поскольку миссис Рид (это выяснилось попозже, в тот же вечер) не очень-то радовалась назревавшему союзу «с теми, кто ходит в часовню» (хотя Хэннакотты владели хорошими землями и прекрасно управлялись со своей фермой). Если Нэнси не хочет, чтобы он за ней ухаживал, что ж, отлично, но надо не морочить парню голову, а напрямик ему об этом сказать, а собственной матери – тем более. Поначалу казалось, что таким образом удалось убить сразу двух зайцев: Билл вскоре заявился снова, Нэнси не застал (она затаилась наверху, у себя в комнате), и миссис Рид поговорила с ним весьма решительно. Но один фланг все же остался незащищенным.

– А она не спросила, почему он тебе больше не нравится?

Нэнси посмотрела на него притворно-строгим взглядом:

– Сказала, он вечно целоваться лезет. Сказала, таких мальчишек терпеть не могу. – Тут она скромненько потупилась и поджала губы. Пришлось обоим отвернуться друг от друга, чтобы удержаться от смеха. Обман снова стал для них забавной игрой.

Все это происходило во время уборки. Погода снова установилась, и жатву они закончили уже к вечеру субботы. Но свиданий больше не было. Дэниел не замечал никаких изменений в поведении миссис Рид, но Нэнси уверяла, что мать «все что-то вынюхивает». Приходилось соблюдать крайнюю осторожность, настолько, что он так ни разу и не увидел Нэнси по дороге домой. Она обещала быть около печей в среду, и он провел мучительнейшие полчаса в ожидании. Но она не пришла. Миссис Рид чувствовала себя усталой, и Нэнси надо было помочь ей приготовить ужин. На следующий день Нэнси так сокрушалась, так боялась, что он рассердится, что он тут же простил ей все прегрешения. Но чувство полной безнадежности угнетало его все сильнее.

Один утешительный миг – в пятницу – все же выпал на его долю. Нэнси уже отправилась вниз, на ферму, приготовить чай – дедушка и миссис Рид вышли вместе со всеми на верхнее поле – и заодно напоить чаем больного отца. А так как ей надо было дождаться приезда сборщика яиц, Дэниела послали на ферму за чаем и пирогом. Он обнаружил Нэнси в кухне – она как раз ставила на плиту огромный чайник. У них было всего пять минут. Она уже сбегала наверх, к отцу – он спал. В доме стояла тишина. Они чувствовали себя как взрослые – муж и жена. Может, он хочет ее комнату посмотреть?

Он осторожно шел за ней по черной лестнице, ведущей из кухни прямо к узкой комнате (теперь там библиотека) в северовосточном углу дома. Поначалу Дэниел был смущен: два ряда девчачьих романов и школьных учебников на самодельной полке, безделушки, фарфоровые лошадки, ярко размалеванная картинка – подарок с Уайдкумской ярмарки – дядюшка Кобли с друзьями 290, старый комод, выкрашенный в розовый цвет, под стать небольшому гардеробу, аккуратно застеленная кровать, подушка с вышитой в углу веточкой незабудок, тяжелые занавеси из кретона на единственном оконце. В комнате было больше детского, чем женского, и Нэнси открылась Дэну какой-то иной, незнакомой стороной; то, что она привела его сюда, было жестом столь же откровенным и чистым, как ее целомудренный жест там, наверху, среди папоротников, когда она обнажила перед ним грудь – Нэнси взяла его за руку и подвела к комоду; открыла один из верхних полуящиков. Чулки, носовые платки… и – спрятанная между платками, плоская засушенная головка розовой центаурии; они вдруг обнаружили, что целуются. И снова его «ну пожалуйста!» и ее милостивое согласие. Она застенчиво расстегнула кофточку. Дэн увидел полотняные чашечки, бретельки, увидел, как она расстегивает бюстгальтер… Нэнси заложила руки за спину. Но на этот раз она не сводила глаз с его лица, смотрела, как он высвобождает из-под полотна ее грудь. Пиршество взгляда, пиршество рук… он неловко наклонился. На этот раз он догадался, что можно и не сжимать так плотно губы. Она гладила его по голове, шептала что-то; вдруг поежилась.