Джон Фаулз - Дэниел Мартин

– О, Дэнни! Больше нельзя. Мне щекотно. Нельзя больше.

И опять им помешали. От крыльца дома послышался шум мотора: подъехал сборщик яиц. Дэна оттолкнули, началась паника, Дэн бежал на цыпочках вниз, а из комнаты мистера Рида в другом конце коридора доносился голос, на сей раз вовсе не тихий:

– Ма? Нэн? Кто это там?

И голос Нэнси за его удаляющейся спиной:

– Это за яйцами приехали, па. Я тебе чай принесу сей момент.

Сборщик сразу же прошел наверх, к мистеру Риду – выпить с ним чашечку чайку и поболтать малость: это дало им возможность – пока она готовила чай – оплакать свою несчастную судьбу. Они обязательно должны увидеться в воскресенье. Обязательно. Во что бы то ни стало.

Для Дэниела – к счастью (или к несчастью) – это оказалось вовсе не сложно. Отец и тетушка Милли были приглашены на чай в соседний приход; ему же ехать с ними не требовалось, поскольку в доме хозяев не было детей. Он, как и в прошлое воскресенье, из осторожности поехал кружным путем, спрятал велосипед, крадучись обошел долину вдоль живой изгороди, пролез за ржавую колючую проволоку и, раздвигая заросли, спустился к скале. Искалеченные папоротники; свободное пространство, выкроенное ими для себя, ждало их целую неделю. Некоторые стебли пытались выпрямиться, и он тщательно затоптал их снова. Дэн много времени потратил, обдумывая, как ему решить проблему неконтролируемых эрекций; в конце концов в гостиной пасторского дома, в ящике со старыми елочными украшениями он отыскал, среди мишуры, бумажных колокольчиков и сложенных гармошкой разноцветных цепей старый надувной шарик; тот, должно быть, сохранился еще с довоенных времен: если к концу рождественских праздников шарики не лопались, тетя Милли аккуратно выпускала из них газ и сберегала на будущее. Шарик был несколько потерт, а горловина его слишком узка. Но Дэн осторожно ее отрезал, и теперь шарик, кажется, держался довольно прочно, не причиняя боли. В порядке дополнительной предосторожности он поменял обычные трусы на плавки. Плавки удерживали непокорную плоть гораздо надежнее. Речь, разумеется, шла не о настоящем предохранении, просто о том, чтобы не испачкать брюки, если он не сможет удержаться.

Наконец появилась Нэнси, опоздав на целых десять минут; она нервничала – ей нельзя уходить надолго, надо матери помогать. Луиза и Мэри отправились в Тотнес, скоро вечерняя дойка, мать что-то подозревает… никакого кармина на этот раз, зато страхов и горестей хоть отбавляй. На ней была кремовая блузка, тот же коричневый вязаный жакет, широкие синие брюки и резиновые сапожки; выглядела она уставшей и какой-то запарившейся. Дэниел почувствовал некоторое разочарование: ее вид вовсе не соответствовал образу, жившему в его воображении по дороге сюда. Вот она сняла сапожки и потерла ссадину около большого пальца. Дэн чувствовал – она не в настроении, на что-то сердится и, хотя его вины тут нет, изменить это ее настроение он не в силах. Они сидели рядышком, упрямо выжидая, чтобы другой сделал первый шаг. Оба чувствовали себя отвратительно. Да еще погода. Тепло, но солнце прячется за тучами, с неба льется усталый, рассеянный свет. Ни ветерка. Усталое лето жаждало осени, а Дэниел жаждал, чтобы лето длилось до скончания времен.

– Ты меня так и не поцелуешь?

– А ты этого хочешь?

– Нет, если тебе неохота. – Он вытянул из земли рядом с собой стебель папоротника.

– Это так гадко. Что мы все время должны бояться, что про нас узнают.

– А что я-то могу сделать?

Она все терла ссадину. Он молчал. Потом она подтянула колени к подбородку, обвила их руками, сгорбилась, спрятала лицо… будто он ей надоел. Господи, какой дурак, он так ничего и не понял. Она отвернула спрятанное лицо – подальше от него.

– Нэнси?

Она помотала головой.

– Я очень хочу тебя поцеловать.

– Ничего ты не хочешь. Ты думаешь, я просто глупая деревенщина.

– Что за ерунда!

– Ты даже не считаешь, что я красивая. – Она шмыгнула носом. – Дурацкие одежки. Старье противное.

– Да мне все равно. Мне даже нравится. Честно.

– Тебе и не понять, как мне тошно.

Голос ее неожиданно дрогнул и сорвался. Потрясенный ее безысходным отчаянием, растроганный до глубины души, он понял – она плачет; его раздражение тут же как ветром сдуло. Он нежно повернул ее к себе лицом, увидел мокрые щеки и – уже более решительно – притянул поближе, обнял, попытался поцелуями осушить слезы.

– Я правда люблю тебя, Нэнси. А все остальное – не важно. Все. Потому что я люблю тебя.

Он впился губами в ее губы; они прижались друг к другу в порыве раскаяния и вновь пробудившейся страсти.

Она спросила, может, он хочет опять посмотреть на ее грудь, и он впервые смог воспользоваться плодами победы в любовной войне. Она вела себя «глупо», а он проявил великодушие: теперь ее черед быть великодушной, и она преодолела застенчивость. Ему было позволено наклониться и поцеловать ее груди, прижаться губами к соскам. Она гладила его голову. Впервые он решился сделать великий самостоятельный шаг: встав на колени, он сорвал с себя рубашку. Она молча внимательно смотрела на него, потом позволила приподнять себя и послушно подняла руки, когда он снял с нее кофточку и скомканный бюстгальтер. Сладость ее нагих рук, шеи, упругих грудей, прижатых к его голой груди, ее покорность… Он понимал, что оба они больше не в силах владеть собой, языки их сплелись, тела сливались в одно, его набухшая плоть готова была взорваться. Он прижал Нэнси к земле всей тяжестью своего тела… наконец она высвободила губы и отвернулась:

– Дэнни, мне больно. Нечем дышать.

Он резко откатился прочь: и в самом деле, давно пора было это сделать. Она села, потерла спину и вдруг, повернувшись к нему прежде, чем он успел ее остановить, встала над ним на четвереньки так, что кисти рук оказались по обе стороны его головы, и смотрела ему в глаза, словно дразнила… и что-то еще было в этом взгляде – отчаянное, греховное, взрослое. Он поднял руки к нежным округлостям ее грудей над собой, и ладони его наполнились; глаза ее были все ближе, ближе – она опускалась. Ее бедра, тяжесть ее тела, шероховатость земли под спиной… какой ужас, он не может остановиться; и наверное, этот злосчастный красный шарик уже соскочил, а он не может остановиться, он все плотнее прижимает ее к себе…

Райское блаженство, и немножко больно, и скрыть ничего невозможно, и в то же время краешком сознания он отмечает, что и она не может чего-то скрыть: она вдруг уткнулась лицом в его шею, а ее живот и бедра как-то странно содрогаются, прижимая его к земле – раз, другой, третий. Неистовое везение, какое выпадает только новичкам: они одновременно достигли оргазма.

Во всяком случае, сейчас мне думается, что так оно и было. Потом мы долго лежали молча, обнявшись; мы понимали, что совершили какой-то страшный грех, сделали что-то, до сих пор нам незнакомое и порочное, мы ощущали первородный стыд. Потом, наконец разъединившись, мы оделись, не смея взглянуть друг другу в глаза, не смея произнести ни слова. Я был потрясен гораздо сильнее, чем три года спустя, когда и вправду потерял невинность. Пресловутая печаль, что нисходит на человека в такие моменты и является по сути своей лишь осознанием возврата к реальности, застала меня врасплох. Эта девушка, эти примолкшие папоротники, это затянутое тучами небо, и этот паренек, не обретший ничего, кроме предательской влаги в плавках… все было совсем чужое. Все изменилось.