Джон Фаулз - Дэниел Мартин

Отец ее давно умер. Мэри по-прежнему фермерствует, подальше отсюда, в Сомерсете 294. Бабушкой уже стала. Мама с ними живет. Ровесница века. Луиза так и не вышла замуж. А она сама как? Дети есть? Трое, старший только-только в университет поступил.

– Способный парнишка, – вмешался ее муж. – Никаких тебе хипповых выкрутасов, ничего такого.

Я повел их по дому, и Нэнси немного оживилась, хоть и не переставала повторять, как все тут красиво, примите наши поздравления, так все замечательно тут устроено; но глаза ее говорили – она видит прошлое. Я пытался вызвать ее на разговор, заставить вспомнить, где какая мебель стояла, что раньше было в той комнате, что – в этой; повел их к коровнику и амбару – тому, что был перестроен и где теперь жили Бен и Фиби, где мы с Нэнси укрывались в темном углу в наш последний день. «Очень красиво, – повторяла она, – прям глазам своим не верю».

Вернулись в дом, я предложил им выпить, поговорили – в общих чертах – о прошлом вообще, о переменах в деревне, о коттеджах, понастроенных всюду горожанами, и ни намека на наше с ней тайное прошлое. Мне хотелось, чтобы она хоть на миг почувствовала печаль, ностальгию, чуть погрустила или хоть посмеялась бы над той «трагедией», которую мы вместе пережили в дни ранней юности. Нет. Она прихлебывала «дюбонне» и, как надлежит человеку воспитанному, без колебаний уступала роль первой скрипки своему мужу. Наедине с ней мы остались всего на пару минут, когда он спросил, где «мужская комната».

– Жизнь хорошо сложилась, Нэнси? – Я впервые назвал ее по имени.

– Да грех жаловаться. – Она затянулась сигаретой. – Гарри многого сумел добиться. Учитывая обстоятельства.

– По старым временам не скучаешь?

– Ну теперь ведь все по-другому, верно? Все химия да машины. Не так, как раньше. – Она отвернулась к окну. – А по мне, если хотите знать, так и слава Богу, что избавились от этой фермы. Как же мы работали! До сих пор не понимаю, как только могли выдержать.

– В жизни не пробовал сливок вкусней, чем у твоей матери.

– Теперь они этим не занимаются. С новыми породами – голштинской и фризской – смысла нет. – И добавила: – Все это кажется теперь каким-то ужасно далеким.

– Так уж и все? – улыбнулся я.

Буквально на секунду ее глаза осторожно встретили мой взгляд, но она тут же отвела их в сторону и чуть улыбнулась – одними губами. – Теперь тут хоть коровами не воняет. Я этот запах до смерти помнить буду.

– У меня в памяти он тоже порой возникает. Как привидение.

– И подумать противно.

Я встал – наполнить ее бокал, но – нет, она по правде больше не хочет, спасибо огромное. Потом ее заинтересовало покрытие полов. Я рассказал ей про копалы 295. Вернулся муж.

Тогда все это казалось мне довольно забавным; огорчился я теперь, когда пишу о нашей встрече. Виноват был я сам, я весьма успешно играл роль сына собственного отца, вывернув наизнанку сцену в его кабинете, когда он так искусно обошел меня в разговоре; ну почему я не продрался через злосчастную скорлупу, отгородившую нас друг от друга, сквозь испуганную чопорность Нэнси и собственную идиотскую любезность? Мы полагаем, что, старея, становимся мудрее и терпимее, а на самом деле мы просто становимся ленивее. Я же мог спросить, что случилось в тот страшный день: что ты чувствовала, долго ли обо мне скучала? Если бы даже я пробудил в ней лишь горькие воспоминания, вызвал упреки, и то было бы лучше глухого молчания, подлого, глупого, бесчеловечного притворства, будто наше прошлое не есть также наше настоящее; будто то, что мы совершили, и то, что чувствовали, было почему-то дурным и нелепым… незрелым. Что останется от нашей жизни, если лишить ее юношеской незрелости?

Я проводил их до машины. Они обязательно должны снова заехать, если им будет по пути: Фиби всегда предложит им чаю, если меня не окажется дома; они смогут побродить по полям… Видно было – они считают, я просто «стараюсь быть повежливей», может, из снисхождения к ним, хотя я искренне пытался избежать этого; но ведь я работаю в Голливуде, знаюсь с кинозвездами, мое приглашение не может быть искренним. Видимо, так оно и было, потому что они им не воспользовались.

Мы пожали друг другу руки на прощание; огромное спасибо, сколько время вы на нас потратили.

– Мне кажется, вы тут все очень красиво переделали. – Нэнси в последний раз оглянулась на дом. – Я б его и не узнала. Изнутри.

Фиби разожгла камин в гостиной, ужин был готов. Я проводил Джейн и Пола в их комнаты. После Комптона все здесь казалось крохотным, каким-то неуверенным в себе, может быть, оттого, что, несмотря на все старания Фиби, было недостаточно жилым. Начал я здесь с того, что попытался изгнать прошлое и отделать комнаты очень просто – только дерево и побелка; но дом был слишком стар, чтобы вытерпеть новомодную финскую наготу, которую я поначалу пытался ему навязать. Тогда я натащил в дом массу самых разных вещей: несколько старых гравюр и картин, привлекших мое внимание, отдельные предметы викторианской мебели из местных антикварных лавок. В один прекрасный день я извлек на свет божий портрет собственного прадеда-епископа, пылившийся в чулане лондонской квартиры, куда его давным-давно отправила Нэлл, и отдал его отреставрировать. Теперь он висел здесь над камином, сурово и неодобрительно глядя на все вокруг – портрет был написан так, что взгляд прадеда следовал за тобой повсюду. Я остался глух к протестам Каро и некоторых других моих гостей, утверждавших, что портрет ужасен. Как произведение искусства он был, разумеется, недостаточно хорош, чтобы занимать в гостиной почетное место, и недостаточно плох, чтобы выглядеть смешным: именно это скорее всего соответствовало реальным достоинствам изображенного на нем человека. Но с течением времени мне становилась все дороже непререкаемая суровость его взгляда; постепенно я перетащил сюда и еще кое-какие семейные реликвии: один-два силуэта и миниатюры забытых предков, любимую фотографию тетушки Милли и отца, сделанную в 1938 году… теперь дом вряд ли заслужил бы одобрение художника-постановщика, но в нем (во всяком случае, до тех пор, пока – как в этот вечер – я не взглянул на него чужими глазами) уже можно было чувствовать себя как дома.

Джейн позвонила в Дартингтон выяснить, когда следует привезти Пола; тем временем я отыскал для него старую карту угодий с указанием межевых изгородей. Потом достал подарки, привезенные для Фиби и Бена из Америки, – бутылку бурбона для Бена, поскольку знал, что – в отношении виски – его уважение к деньгам пересиливало любовь к спиртному, и якобы индейские, в стиле навахо, салфетки под тарелки для Фиби: я купил их, проезжая через Нью-Йорк; подозреваю, что родом они именно оттуда… но ей нравились яркие и более или менее экзотические вещицы. Что касается домашнего убранства, хорошим вкусом Фиби не отличалась: даже Бен не переставал ворчать из-за безделушек, которыми она загромождала их жилище. Ни одна их поездка за покупками не обходилась без того, чтобы у них дома не появился очередной кошмар из предназначенного для туристов фарфора.