Джон Фаулз - Дэниел Мартин

Я вернулся и снова опустился в качалку. Джейн спросила, какое дерево горит сейчас в камине. Я ответил: яблоня. Вместе с буком и кедром она входит в великую троицу лучших каминных дров. Она качнула головой, будто впервые услышала об этом, и снова замолчала. Я смотрел, как она вглядывается в огонь, потом отвел глаза; молчал, не желая нарушить ее молчание. Это упрямое желание уединиться, уйти в себя, видимо, постепенно нарастало за годы, проведенные с Энтони, отчасти порожденное теми пустынями – «запретными зонами», – что разделяли их в семейной жизни, но корнями уходящее в гораздо более отдаленные времена… до бутылки шампанского, закинутой в реку, до того, как она подарила мне себя… к той маленькой девочке, которая так и не смогла простить недостаток любви, недоданной ей в решающий период ее жизни. Этим же объяснялось и ее постоянное отречение от собственного образа в студенческие годы, то, что мы принимали за врожденный талант – энтузиазм, актерство, смена стилей, независимость. На самом деле все это, по-видимому, было просто маской, выработанной ради того, чтобы скрыть застарелый шрам. Главный секрет ее брака заключался в том, что и Энтони должен был «обратиться», но не в иную веру, а к нуждам этого глубоко травмированного и незащищенного ребенка.

Попытка, должно быть, с самого начала была обречена на провал – возможно, из-за тех самых идиотских рассуждений о «шагах во тьму»; возможно, уже тогда она наполовину сознавала эту обреченность, но сделала отступление невозможным, сковав себя цепями католичества. Неосознанная потребность одержала верх над сознательным суждением.

Я сомневался в том, что Энтони по-настоящему понимал уготованную ему роль. Он был одарен интеллектуально, был верным, порядочным и во многом терпимым человеком, но оказался обделен эмоционально, а страсть ему вообще была чужда. Сам он вырос в нормальной семье, детство его было счастливым – как мог он разделить ее тайное страдание, даже если бы соотношение между интеллектом и чувствами у него было гораздо более сбалансированным? Джейн неминуемо должна была укрыться за новой маской – более сухой и ироничной, более холодной; облечься в прочную защитную броню, настолько непроницаемую, что в конце концов все ее существо оказалось заковано в твердую скорлупу… этим, видимо, и объяснялось то спокойствие, с каким она восприняла сообщение от своего друга из Гарварда о разрыве с ней. Друг этот, каким бы иным он ни казался по своим внешним проявлениям, по сути, очевидно, был еще одной ипостасью все того же Энтони, и связь их могла служить лишним доказательством того, что изначальная проблема Джейн так и не нашла разрешения.

Я начинал различать цепочку неясных точек, первые, еще смутные очертания созвездия, определившего ее судьбу, начинал видеть то, чего не смог объяснить себе в былые годы: ее частое молчание, попытки убедить окружающих, что у нее нет своего лица (что постоянно опровергалось ее поведением), непрестанные броски из стороны в сторону – то она была человеком, тщательно аргументирующим каждый свой шаг, то существом – как сама утверждала, – до предела безрассудным; она могла декларировать что-то и тут же отказаться от собственных деклараций; она не питала надежд в отношении себя самой, но не мирилась с утратой надежд у кого-либо еще. И к тому же эта о многом говорящая фраза о душе, жаждущей значительного поступка, и странный политический шаг, который она предполагала совершить взамен… и постоянно подразумевающиеся побудительные мотивы, беспокойство о судьбах общества, тревога, неумелое атеистическое толкование пересмотренных ею старых христианских принципов ухода от реальной ответственности. Я слишком часто слышал – не далее чем в паре миль от комнаты, где мы сидели, – как мой отец читает проповеди о всеобщей любви и братстве в лоне христианской церкви, чтобы еще и теперь тратить время и силы на сугубо риторическое, абстрактное сострадание подобного рода.

Разумеется, это сравнение Джейн с моим отцом несправедливо. Она не читала проповеди, наоборот, из нее все это словно клещами приходилось вытягивать; и она гораздо яснее, чем когда-либо он, осознавала разницу между символом веры и действием, doxa и praxis 305. Но ее, точно так же, как меня, сформировала антипатия. Мой отец толковал о любви, но редко оказывался способен проявить это чувство на деле; ее родители вообще любви не проявляли. А если говорить о женском участии, ее случай оказался гораздо тяжелее. Я не мог обвинить мать, которой никогда не знал, в отсутствии любви ко мне. Но отношение матери к Джейн тенью лежало на всей ее жизни, вплоть до последнего времени: эта женщина так никогда и не сумела выбраться из плена суетных и хорошо обеспеченных 1920-х – годов собственной юности.

Эти мои слова теперь потребовали гораздо больше времени, чем тогдашние мысли… или чувства – потому что к такому заключению я пришел скорее путем интуитивного прозрения, чем сколько-нибудь сознательного размышления. И правда, то, что происходило в тот вечер, казалось странным, даже парадоксальным: я чувствовал, что – несмотря на все внешние различия, к которым еще надо было привыкнуть после всех лет, что нас разъединяли, на изменения в поведении, внешности, взглядах, на отсутствие былого влечения друг к другу, на все многочисленные обстоятельства, сделавшие нас чужими, – несмотря на все это, я, пожалуй, видел ее теперь яснее, чем когда бы то ни было раньше. Тщеславие тоже сыграло свою роль: это был один из тех редких моментов, когда соглашаешься объяснить возросшую глубину понимания (в противоположность предубежденности) тем, что повзрослел. Я ощущал что-то вроде ироничной нежности времени, заботливого движения его колес: ведь оно снова свело нас вместе в этой тишине, в этом молчании; и хотя вряд ли сейчас ее связывало со мной родственное – сестринское – чувство, в ней все-таки жило воспоминание о нем. И конечно, призрак плотской близости с ней, единственный момент познания, слияния с этой женщиной все еще чуть заметно витал здесь, в комнате, точно так же, как призраки Ридов никогда не покидали дом, у очага которого мы с Джейн сидели. Но я знал – то, что Джейн была здесь, каким-то образом отвечало глубочайшей потребности моей души в соотнесении реальных и вымышленных событий внутри не покидавшей моих мыслей конструкции; соединяло воедино реальность и вымысел; оправдывало и то и другое.

Мы молчали. Каждый ушел в себя.

Я допил свой бокал и нарушил молчание, угадав, куда унеслась мыслями Джейн.

– Если бы я был врачом, думаю, я рекомендовал бы тебе что-нибудь весьма традиционное и простое. Отдых, например.

– Именно это и говорит мой настоящий врач. Боюсь, просто из стремления отделаться от трудной пациентки – хоть на несколько недель. Бедняга.