Джон Фаулз - Дэниел Мартин

– Хорошо провела день?

– Нет слов! Было так интересно!

Он налил ей виски, и она опустилась в кресло у письменного стола. Улыбалась.

– Знаешь, я совсем с тобой не согласна. Нас провели по одной мастабе 340в Саккаре. По-моему, я ничего красивее в жизни не видала. Такое изящество! Словно Ренессанс – за три тысячелетия до Ренессанса. И все эти замечательные птицы и звери.

– А сфинкс?

Она вскинула голову:

– Малость поизносился, пожалуй, а? Но музей! Я могла бы бродить там часами.

Дэн спросил, что еще ей удалось посмотреть: соук, мечеть Эль Азар с очень важными шишками от ислама («так и вижу Мориса Боура и Дэвида Сесила… 341»), сидящими каждый у своей колонны, каждый в кругу своих учеников. В тринадцатом веке и в Оксфорде тоже, наверное, было что-то вроде этого; коптскую церковь, мавзолей султана Мохаммеда Али… да, а что это за огромные коричневые птицы парят над Нилом?

– Коршуны. Когда-то они и в Европе были птицами городскими.

– Рядом со мной сидела американка, так она утверждала, что это – стервятники. Я так и знала, что ничего подобного. – Она скорчила рожицу. – Между прочим, она выдала мне обширный список всяческих медицинских ужасов. Теперь мне на каждой тарелке будет мерещиться бильгарциоз 342и еще всякие болезни пострашнее. Каркала, как старая ворона.

Дэн усмехнулся:

– Ты ей так и сказала?

– Разумеется, нет. Мой отец мог бы мною гордиться.

Лицо ее уже не было таким бледным – немного загорело на солнце.

– И много их было на экскурсии?

– Американцев? Да нет, почти никого. Еще две пары. Гораздо больше французов и русских.

– Мне надо было предупредить тебя про нищих. Они – как пираньи, стоит им увидеть, что ты даешь слабину.

– Нас предупредили в автобусе. Знаешь, любопытно – видно, из-за пальто они принимали меня за русскую. Почти и не приставали. Не то что к моей подсиненной старушке соседке. Я и не поняла сначала. Была оскорблена до глубины души.

– Просто они распознали твердокаменную социалистку, как только тебя увидели.

– Я подала что-то одной довольно симпатичной девчушке. Она так удивилась, что забыла попросить еще.

– Скорее всего потому, что ты и так дала ей слишком много. Джейн улыбнулась и принялась рассматривать свой бокал.

– Купила в музее книжечку. О феллахах 343.

– Потрясена?

– Да. Думаю, именно это мне больше всего и запомнится. Он подумал – интересно, а что творится в ее голове на самом деле, как теория и интеллект соотносятся с ситуацией, на которую ни один политический строй явно не может дать ответа? Или она опять играет в вежливость, скрывая под туристским интересом свое истинное отношение – тайное возмущение? А она спросила о том, как прошел его день, и Дэн так и остался в недоумении. Вскоре Джейн ушла – готовиться к званому обеду.

Хотя на обеде действительно присутствовали двое друзей Ассада из мира кино, опасения Дэна, что у него будут выпрашивать работу, не оправдались, и вечер оказался на удивление удачным. Квартира – не очень большая – была обставлена в смешанном стиле, Европа здесь искусно сочеталась с Востоком, что создавало весьма приятное впечатление. Жена Ассада, ливанка, чуть полноватая, но сохранившая привлекательность женщина лет под сорок, была одной из самых известных в арабском мире переводчиц с французского. По словам Джейн, по-французски она говорила безупречно, но вот английским владела гораздо хуже, чем муж. Их познакомили с остальными гостями. Кроме двух киношников с женами присутствовала еще одна пара – египетский романист (он писал еще и сценарии) с женой-турчанкой и двое одиноких мужчин. Один – профессор истории в каирском Американском университете, о котором Ассад с улыбкой сказал: «Приходится его терпеть, ведь он знает об исламе больше, чем любой из нас». А в ходе вечера Дэну пришлось убедиться, что он к тому же знает еще и все о китченеровском периоде истории Египта. Профессор оказался техасцем, правда, совершенно нетипичным: техасское происхождение сказывалось только в его протяжной манере говорить; он был так же ироничен, как Ассад, коллекционировал исламскую керамику и с воинственным безразличием относился к античной культуре. Вторым одиноким гостем был обещанный драматург-сатирик, Ахмед Сабри.

Он, единственный из всех, не счел нужным явиться в вечернем костюме; крупный, похожий на тюленя человек с маловыразительным, жестким лицом и печальным взглядом припухших глаз, он сразу же напомнил Дэну помолодевшего и несколько пожелтевшего Вальтера Маттхау 344. На нем была старая куртка и черный, с открытым воротом джемпер: сразу можно было догадаться, что перед тобой – прирожденный анархист, хотя до обеда он почти ни слова не проронил. Ассад извинился перед Дэном – ведь еда снова была ливанская; но обед был просто великолепен: бесчисленные маленькие блюда, пикантные закуски и лакомства заполняли круглый медный стол. Неформальность обстановки вполне соответствовала той мешанине из разных биографий и национальностей, которую представляла собой эта компания. Гости разошлись по разным углам комнаты свободным группками, разговоры шли на трех великих языках Леванта 345– английском, французском, арабском.

На противоположной стороне комнаты Дэн видел Джейн, разговаривавшую с миссис Ассад и одной из киношных пар. Джейн была в черном, очень простом платье с высокой талией и довольно глубоким вырезом, на обнаженной шее – кулон с камеей; этот наряд делал ее похожей на Джейн Остен позднего периода творчества. Дэн даже решился поддразнить ее по этому поводу: наряд был явно куплен в последний момент перед отъездом, так что у него был повод сообщить ей, что она не так уж плохо одета для человека, не взявшего с собой «чего-нибудь по-наряднее». Сам Дэн сидел между романистом и Ахмедом Сабри. Перед обедом Ассад совершенно по-мальчишечьи похвастался ему своим «главным сокровищем» – фотографией в рамке, где он, значительно более молодой и худощавый, но уже начинающий лысеть, запечатлен рядом с Бернардом Шоу. Ассад тогда работал в Англии на съемках одного из фильмов Паскаля по пьесам Шоу, и старый писатель однажды приехал посмотреть, как идут съемки. Под снимком была размашистая подпись Шоу.

Несмотря на то что по-английски Сабри говорил очень неровно итак многословно, что порой его трудно было понять, выяснилось – как только он сбросил надетую поначалу маску отрешенности, – что он большой поклонник Шоу; правда, как это обычно бывает с иностранцами, он совершенно не знал, как теперь относятся к умершему кумиру на родине (мол, человек был явно неглупый, но с чуть слишком раздутой репутацией). Очень скоро разговор зашел о политике: Насер, Садат, экономические проблемы Египта, «величайшая глупость» со строительством Асуанской плотины, дилеммы арабского социализма.