Джон Фаулз - Дэниел Мартин

Может быть, и не самая смешная из всех, рассказанных Сабри, эта история была одной из самых глубоких. Ударную строку он предварил поразительно точной игрой, изобразив радостную улыбку глупой старухи, прекрасной в своем сияющем идиотизме, в счастливом непонимании реальности. Актерам очень редко удавалось произвести на Дэна впечатление, а актерам комическим, пожалуй, и того реже; но этот задел его за живое, пробудил в душе гневное отчаяние, в существовании которого Дэн редко признавался даже самому себе.

Все это время он еще и наблюдал за Джейн, которая стала вторым центром внимания для тех, кто не говорил по-французски. Поначалу она переводила анекдоты на английский, чуть запинаясь и обращаясь главным образом к Дэну; потом, постепенно, к ней вернулось что-то от ее прежнего сценического чувства ритма, стиля, построения фразы. Она оживилась, в ней проявилась неожиданная готовность тоже играть. Когда Сабри объявил наконец, что совершенно выдохся, он повернулся к Джейн и поцеловал ей руку: отныне ни за что в жизни он не расскажет недоброго анекдота об англичанках.

Компания снова раскололась на отдельные группки. Дэн отошел и заговорил с профессором истории.

Джейн еще некоторое время сидела с Сабри, беседуя с ним о чем-то, на этот раз – всерьез. Сабри возбужденно жестикулировал. Она время от времени кивала, как будто сочувствуя его словам. Вскоре к ним присоединились Ассад и писатель, и Джейн разговорилась. Она явно пользовалась успехом. Дэн был доволен и в то же время, странным образом, немного обижен: ему здесь надоело, в нормальных условиях он уже готов был бы отправиться домой. Но ему не хотелось уводить Джейн, которой все это явно нравилось, и, кроме того, он стремился подавить в себе недовольство тем, что она, по-видимому, чувствует себя гораздо более свободно с этими чужими людьми, чем с ним. Остальные женщины собрались в другом углу комнаты: шел оживленный женский треп на более мягком, чуть пришепетывающем арабском, чем тот, на котором говорили мужчины; может быть, и помимо их желания, но создавалось впечатление, что им не к лицу соперничать с этой иностранкой, перенимая западную манеру общения с мужчинами.

Другая часть его «я» гордилась тем, что Джейн до сих пор сохранила способность очаровывать. Ведь она скорее всего была здесь старше всех остальных женщин, но черное платье с глубоким вырезом ей очень шло, в нем она выглядела на несколько лет моложе, и наряд ее резко контрастировал с довольно обычными вечерними платьями других дам. Через некоторое время жена Ассада подошла туда, где беседовали Дэн с профессором, и, предложив им еще по чашечке коричного чая, улыбнулась ему: его «подруга» всех их пристыдила. В Ливане все иначе, но здесь, в Египте, пожаловалась она, приемы всегда вот так проходят – женщины, даже самые эмансипированные, в конце концов оказываются как бы в гареме, вынужденные беседовать исключительно друг с другом. Маленький техасец, сидевший рядом с ним, попытался было выступить в защиту обычая, заявив, что потому и приехал в Каир, чтобы сбежать от женщин, вечно стремящихся переговорить первого попавшегося им мужчину. Но дело кончилось тем, что Дэна внедрили в «гарем» и на некоторое время он сам стал центром внимания. Его расспрашивали о фильме, потом – стоило ему признаться в этом – о его первом приезде в Египет. Беседа выродилась в этакую провинциальную болтовню ни о чем, он чувствовал, что больше не выдержит. Ему наконец удалось перехватить взгляд Джейн с той стороны комнаты. Она вопросительно приподняла брови. Он кивнул и поднялся со стула.

В такси он взглянул на нее:

– Ну как, жива?

– Знаешь, я ни за что на свете не хотела бы упустить эту возможность! Ужасно рада, что мы пошли.

– Мне кажется, ты просто покорила Сабри.

– Необыкновенный человек. Он потом мне всю свою жизнь рассказал. Он фактически самоучка. Отец его – простой крестьянин.

– Интересно, какие он пьесы пишет?

– В пересказе одна мне показалась довольно интересной. Вроде бы арабский вариант «Комедианта» 350. Но об Осборне он и слыхом не слыхал. – Послышался легкий вздох. – Он почти уговорил меня попытаться перевести ее на английский. Кажется, в прошлом сезоне она шла в Париже.

– Надо бы сначала выяснить, захочет ли кто-нибудь ее ставить.

– Он собирается прислать мне французский вариант.

– Ну что ж. Может, ты наконец нашла свое metier. – Джейн не ответила, будто теперь это он портил ей удовольствие. – А жена Ассада тебе понравилась?

– Да. Жаль, я с ней мало говорила.

– Надо будет мне послать ей завтра утром цветы.

Джейн быстро наклонилась вперед и повернулась к нему:

– Дэн, слушай, давай я это сделаю. Пожалуйста. Мне очень хочется.

– Ты живешь в жестоком мире кино. Ни тебе, ни мне не придется платить за цветы. Платит студия. – Джейн понурилась. – В свое время студия оплатит и сегодняшний прием. Так что пусть угрызения совести тебя не терзают.

Она помолчала, откинулась на спинку сиденья, но уступила с явным неудовольствием.

– Ну так и быть, – сказал Дэн. – Пошлем ей цветы в складчину.

– Спасибо.

Оба шутили, но он заметил в ее глазах огонек, свидетельствовавший – она помнит, знает, по-прежнему понимает его; Дэн отвернулся, чтобы скрыть улыбку.

– Я все забываю, что имею дело с вдовой философа.

– Я считаю, это как раз тот случаи, когда можно хоть как-то отплатить за доставленное удовольствие. Выразить благодарность.

– Разумеется. И будь терпимей. Я слишком долго прожил в этом коррумпированном мире.

– А я начинаю видеть его соблазны.

– А я-то надеялся, ты поможешь мне увидеть их ничтожность.

Она покачала головой.

– Для этого я слишком недавно вырвалась из монастыря.

Дэн снова улыбнулся, и между ними воцарилось молчание.

Он бросил взгляд в тот угол, где она сидела, глядя в окно такси – всего лишь на миг скользнул глазами по ее лицу; может быть, из-за тусклого света, или взгляд его был слишком недолог, но запомнился ему легкий, призрачный профиль гораздо более молодой женщины. Что-то в этом профиле или в наступившем молчании, в его уверенности, что ей не хочется говорить об этом вечере, тревожило его. Он, конечно, понимал и принимал как «остаточное явление» то, что ему нравится Джейн: невозможно до конца вычеркнуть из памяти прошлое. Какое-то чувство, сродни тому, что он испытал, слушая Сабри, овладело им, когда, так же как Джейн, он глядел в окно машины на пролетавшие мимо улицы и набережные: тирания тупости. Это не был момент плотского желания, феномен, который он всегда связывал с повелительным наклонением (соблазни эту женщину, сорви с нее платье, ляг с ней в постель). Такие моменты всегда обострялись ощущением неизвестности и риска, в них присутствовал оттенок авантюрности, этакое «к черту условности!», некий эмоционально-психологический эквивалент эрекции. Этого сейчас не было: ни следа повелительного наклонения, но более всего – неожиданно охватившая его нежность, желание чистой близости, а это – как сама она установила – было между ними невозможно. Но ведь это столь же абсурдно, как взаимная ненависть меж арабами и евреями: абсурдно, что он не может даже протянуть руку и коснуться ее руки, что они всячески избегают самого невинного физического контакта.