Джон Фаулз - Дэниел Мартин

Заговорили о Филах, где оба француза тоже побывали сегодня, обсудили «за» и «против» переноса храма. Спорить было не о чем – все оказались против, и тогда, словно им необходимо было найти повод для разногласий, речь зашла о восприятии массового искусства вообще, о том, что важнее – польза или хороший вкус. Дэн, которому не хватило смелости молчать столько, сколько хотелось, высказал предположение, связанное с тем, что пришло ему в голову раньше днем: жизнь происходит в настоящем, и все, что разрушает или умаляет качество жизни в настоящем – если даже необходимость используется как козырь, побивающий вкус, – дурно по самой сути своей. Джейн полагала, что если выбор делается между уродливым домом и отсутствием дома вообще, если в нем есть необходимость, то… беседа длилась бесконечно, социальное искусство и искусство социалистическое, ответственность, лежащая на образовании, голлистский элитизм, gloire и раtrie… 412тучи слов. Беседа расстроила Дэна, он говорил все меньше и меньше. Алэн принял сторону Джейн, и Дэну порой хотелось одернуть собеседников, накричать: такой абсурд эта заумь, это использование языка для того, чтобы доказывать необходимость выбросить за борт все остальные интеллектуальные и художественные ценности ради решения глобальных социальных задач; это казалось ему самоубийственным, подспудным стремлением к смерти, именно тем, против чего выступал Лукач, – представлением, что пресловутая мыльная вода не содержит в себе ребенка. Но он ничего не сказал.

Постепенно беседа раздвоилась – Джейн и Алэн перешли на французский, хотя по-прежнему, как Дэн мог догадаться по отдельным словам, речь шла о политике; сам же он и фотограф, которому в свое время приходилось работать с рекламными кадрами и он хорошо знал французскую киноиндустрию, говорили на профессиональные темы. Дэн сохранял заинтересованный вид, но краем уха прислушивался к оживленной беседе на том конце стола. Уходил он из ресторана в убеждении, что Джейн использовала собеседника, чтобы продемонстрировать ему – Дэну – реальность существования «иных ценностей».

И вот они шагали вдвоем по направлению к старому отелю. Алэн и фотограф собирались в какой-то ночной клуб, звали и Джейн с Дэном, но те отклонили приглашение. Завтра надо было рано встать, чтобы успеть на самолет в Абу-Симбел.

Несколько шагов прошли в молчании, потом Джейн сказала:

– Извини, пожалуйста. Тебе хотелось уйти.

– Это не важно.

– Тебе следовало незаметно лягнуть меня как следует под столом, Дэн.

– За то, что эта беседа доставляла тебе удовольствие?

– За то, что не сразу поняла, что тебе она удовольствия не доставляет.

– Не обращай внимания. Просто я этот ресторан не переношу. Она помолчала.

– А ты уверен, что хочешь лететь в Абу-Симбел завтра?

– А ты – нет?

– Я-то хочу, но… Я хочу сказать: может, ты хочешь поездить один? У тебя ведь работа. – И она добавила, как бы подсмеиваясь над собой: – Ты меня беспокоишь. Я думала, ты все время будешь лихорадочно записывать всякие мысли…

– Создавать видимость не входит в мои обязанности.

– Ох, я и забыла. Только исследовать душу.

– Плюс строить диалоги.

Вошли в гостиницу. Дэн подумал было предложить ей выпить по рюмочке перед сном, но решил, что более всего ему хочется наказать ее… а может быть – себя. Взял у администратора ключи и вместе с Джейн поднялся наверх. Их комнаты были не рядом, а через несколько номеров друг от друга. У своей двери Джейн протянула руку и на миг сжала его ладонь:

– Ты правда не из-за меня?

– Конечно, нет.

Она пытливо взглянула на него исподлобья, запоздало обнаружив, как он мрачен; но это ее запоздание его еще больше раздражало; она снова сжала и сразу отпустила его ладонь:

– Спи спокойно, Дэн.

– И ты тоже.

Через несколько секунд он стоял в своем номере; откуда-то с севера, из громкоговорителя в кафе на набережной, сквозь шторы его окна доносились приглушенные звуки навязчивой арабской музыки. Дэн медленно разделся, облачился в пижаму и халат, потом раздвинул шторы и, оставшись у окна, закурил сигарету: надо было преодолеть приступ обычной для обитателей двадцатого века болезни – инакости иного. Иным было все: собственные недостатки и промахи, ситуации, в которых оказался, слепота, слабость и гнев, да и скука была иной. Они как бы никому не принадлежали, были столь же чужими и безразличными, как потертая старая мебель в старой комнате. Он взглянул на часы. Чуть больше одиннадцати.

Он отправился за чемоданом – извлечь желтый блокнот: намеревался сделать набросок эпизода, где Китченер встречается со своим «ка» в образе древнего памятника. Однако, увидев лежавшую там книжечку Лукача, Дэн взял и ее; раскрыл на отрывке, который прочел и отметил еще на корабле, – там виделось ему что-то, имевшее отношение к сценарию о Китченере. Это был кусок из статьи о Вальтере Скотте:

««Герой»романа у Вальтера Скотта всегда личность более или менее заурядная, средний английский джентльмен. Он обычно наделен некоторым, хотя нисколько не выдающимся, практическим умом, некоторой моральной стойкостью и порядочностью, причем эта последняя порой возвышается до способности к самопожертвованию, но никогда не перерастает во всепоглощающую человеческую страсть, никогда не превращается в восторженную преданность великому делу».

От этого отрывка глаза Дэна скользнули к другому, несколько выше прочитанного, тоже отмеченному им на корабле:

«Скотт относится к тем честным консерваторам-тори в Англии своего времени, которые ничего не оправдывают в развитии капитализма и не только ясно видят бесконечные страдания народа, последовавшие за крахом старой Англии, но и искренне сочувствуют им; и тем не менее они, именно в силу их консерватизма, не оказывают активного противодействия новому развитию, которое сами же отвергают».

Зеркала: он понимал, почему отметил эти отрывки и чья это характеристика на самом деле; ни Скотт, ни Китченер были здесь ни при чем: речь шла о его собственном поражении. Дэн мог бы перевернуть страницу и увидеть, как Лукач защищает Скотта и его заурядных героев, сравнивая их с героями романтическими и демоническими (не в пользу этих последних), завоевавшими популярность с легкой руки Байрона. Но это место он уже читал, и ничего, кроме литературоведческого анализа, там не увидел: ни хотя бы частичной защиты себя самого, ни защиты Англии. Может быть, вот в чем секрет Китченера: всепоглощающее тщеславие, недостаток порядочности (или – умение манипулировать порядочностью других) в стремлении удовлетворить это тщеславие, способность любой ценой делать дело, не гнушаясь грубыми методами.

Деймон 413– поиски себя. Дэн обвел взглядом комнату. Он смотрел на себя как на человека, который глубоко чувствует искусство, но сам не обладает талантом это искусство создавать; так чувствуешь себя перед великими композиторами и исполнителями музыкальных произведений, перед великими художниками; такое чувство он раз или два испытывал, наблюдая актерскую игру на экране, на сцене: обладаешь способностью убедиться в превосходстве чьей-то гениальности… и в то же время – измерить степень своей собственной бесталанности, а в случае Дэна – почувствовать презрение к собственному благополучному, полному компромиссов, не вполне самостоятельному коллективному искусству. Единственная надежда – театр, но он задушил в себе эту надежду, как ему теперь кажется, в самом зародыше. Вдруг ему подумалось, что и будущий роман – всего лишь несбыточная мечта, еще одна попытка достичь невозможного.