Джон Фаулз - Дэниел Мартин

– Ну, моя дорогая, это же тебе решать. Если ты чувствуешь, что… Ну этот твой замечательный инстинкт.

– И все же?

Он произнес себе под нос:

– Шато-лафит в жестяной кружке?

– Это несправедливо по отношению к жестяной кружке. И невероятно преувеличивает качество наливаемого в нее вина.

Дэн пристально глядел за реку, на укрытый тенью дальний берег.

– Не понимаю, каково в этой жизни предназначение людей вроде нас, Джейн. Как должны мы прожить свой век, если он предоставляет нам лишь две возможности: чувствовать себя либо обделенными, либо виноватыми. Притворяться либо либералами, либо слепыми. Мне кажется, что и то и другое не позволяет нам прожить жизнь так, как предназначено. Я думаю, если бы у меня был второй ребенок, я стал бы молиться, чтобы он вырос не вполне нормальным.

– Ты говоришь страшные вещи.

– В нашем мире, где думать о будущем становится все страшнее с каждым днем? – Она бросила на него скептический взгляд. – Ну да, разумеется. Я путешествую. Пишу. Встречаюсь со звездами кино. Я счастливчик. – И добавил: – Последний пережиток прошлого.

В голосе его звучала ирония, почти горечь, и то, что Джейн медлила с ответом, только подчеркивало его горький тон.

– В таком случае это некая форма привилегированного пессимизма.

– Форма привилегированного бессилия.

– Это не так уж очевидно, Дэн. Мне думается, большинство ни о чем не подозревающих чужаков сказали бы, что ты обладаешь почти непоколебимой уравновешенностью.

– Что на самом деле – просто мертвый груз инертности.

– Которая способна рождать на свет вполне грамотные сценарии. Виденные миллионами зрителей.

– И забытые ими. На следующий же день.

– Ты капризничаешь.

Он улыбнулся, полупризнавая справедливость упрека.

– Не так уж трудно человеку, никогда не идущему на риск, казаться уравновешенным.

– Но ведь чтобы казаться, тоже нужны какие-то усилия? Даже и смелость какая-то, как мне представляется.

– Да нет, не думаю. Это просто облегчает каждодневное существование. В неуравновешенном мире это не может быть ничем иным, кроме капитуляции.

Джейн как будто задумалась над сказанным, потом сменила тему.

– Уже много лет я знаю тебя по рассказам Каро. Смотрю ее глазами.

– Получается – никудышный отец. Она мягко возразила:

– Просто трудный.

– Все эти зеркала и маски в моей комнате в студенческие годы… Думаю, они почти точная характеристика.

– Жаль, ты не испробовал другую возможность. Жить в окружении уставленных книгами стен. И умов.

Теперь оба смотрели на плывущую по реке торговую фелюгу. Она медленно двигалась вниз по течению у подножия песчаных утесов противоположного берега. Дэн украдкой взглянул на лицо Джейн. В нем одновременно виделись и решимость, и спокойствие, погруженность в собственные мысли; он не мог догадаться, о чем она думает, но чувствовал, что ощущение восстановившегося былого взаимопонимания его не обманывает, и знал, что она не может совсем не ощущать того же… что они снова вместе сидят на берегу той далекой, навсегда канувшей в прошлое реки. Навсегда разделенные и все же – навсегда близкие. Ему вспомнилась вчерашняя, обведенная кружком фраза из наброска к сценарию. Их правда крылась в молчании, а не в молчании других голосов, в молчании о том, в чем они только что признались друг другу. Он понимал, что надо бы заговорить, он был готов броситься как в омут головой: необходимо выразить это словами… она должна это почувствовать… должна знать… Но что-то роковым образом удерживало его. Сомнение в ней, сомнение в себе, боязнь быть отвергнутым, боязнь ответного чувства. Вдруг она подняла голову, чуть придвинула к нему лицо:

– Ну вот, взял да испортил мне сегодняшнее доброе дело. Хорошо, что он не заговорил!

– Какое это?

– Хотелось весь день не портить тебе настроение.

– Не люблю последние дни перед отъездом.

– Но ты же вернешься, когда…

– Сомневаюсь. Да и все равно мне будет недоставать моей идеальной спутницы.

Она опять улыбнулась, будто столь лестная оценка в реальности была такой же необоснованной, как и его самоуничижение; взглянула на часики – раз, потом еще раз: он отметил это, отстранение анализируя ее поведение, – и использовала его комплимент, чтобы доказать свое земное несовершенство:

– Мне нужно перед обедом принять ванну и вымыть голову… пыль ужасная.

– И мне тоже.

Но Дэн не двинулся с места, все смотрел на воду. Джейн с минуту пристально глядела на него, потом молча протянула руку и сжала его кисть под рукавом жестом ободрения, сочувствия, а может быть – безмолвного призыва? Он не знал, но чувствовал, что на этот раз ее жест мог выражать лишь нежность и дружбу. И если бы он захотел удержать ее руку, он не успел бы – Джейн убрала ее слишком быстро: ведь жест был уже сделан! И снова – точно оксиморон 416: жест обидел Дэна своей тактичностью, своевременностью, но и растрогал; как бы само собой подразумевалось, что за ним кроется больше понимания и воспоминаний, чем можно выразить. Они встали, поднялись по ступеням, и Джейн спросила, намного ли прохладней будет в Ливане. Дэн знал – она просто хочет дать ему понять, что ведь это вовсе не последний день, но все, что он теперь слышал, были лишь другие голоса. Компромиссы, которых так много было в его жизни, казалось, стали почти физически ощутимы, угнетали, словно бородавки. Он уже не мог четко осознавать, что происходит на самом деле и что делает он сам.

Но в отеле, в одиночестве своей комнаты, он решил, что нужно раз и навсегда покончить с надоевшими подростковыми играми, с этими волнениями и колебаниями. Все это, видимо, свидетельствует лишь о том, что он сам не знает, чего хочет. Странным образом, он гораздо лучше представлял себе, что чувствует Джейн, и это никак не могло его ободрить. Он слишком многое успел выдать; если их былая способность быстро улавливать мысли и настроения другого положила начало всей этой ерунде, то сейчас самый факт, что эта способность не помогла им стать ближе Друг другу, должен положить ерунде конец. Она, несомненно, не раз и не два понимала, куда он ведет, но не последовала за ним. А там, на ступенях у воды, где они сидели, он было совсем уже решился, но дал моменту ускользнуть. Он даже мог представить себе, как описывает Дженни сцену на острове, разумеется, с необходимыми купюрами; вызывает ревность, но вызывает и смех. В конце концов, он гоже способен принимать решения.

Так что, когда Джейн спустилась, чтобы встретиться с ним в баре, он чувствовал себя гораздо более уравновешенным, почти как в первые дни путешествия. И как бы подтверждая его поражение, Джейн и сама казалась спокойной и вполне непринужденной. Они пообедали, тщательно избегая всего, что могло бы снова привести их к самоанализу и копанию в душах, и отправились назад, в старый отель – выпить кофе в длинной комнате отдыха, выходящей на террасу над садом. Обычно там почти никого не было, но в этот раз, только они уселись за столик, комната стала наполняться людьми. Те же лица, что и в ресторане – русские лица; их становилось все больше, словно люди шли на собрание. Вскоре полная пожилая женщина в старомодном вечернем платье, обнажавшем массивные руки с удивительно изящными кистями, прошла в конец комнаты, к роялю. Какой-то человек помог ей поднять крышку. Она начала играть, без всяких формальностей или объявлений, но то, как сразу же смолкли разговоры вокруг, как задвигались стулья, поворачиваясь к роялю, Убедило Дэна и Джейн, что они незваными оказались на импровизированном концерте. Исполнительница начала с мазурки Шопена. Дэн не очень разбирался в музыке, но это явно была Игра либо очень одаренного любителя, либо приехавшего в отпуск профессионала. Когда закончилась первая пьеса, от столиков послышались осторожные аплодисменты; Дэн взглянул на Джейн – что она думает? Она плотно сжала губы – была совершенно очарована. Люди все шли – русские и восточноевропейцы, инженеры и их жены, двое-трое египтян, видимо, их местные коллеги; они стояли в конце комнаты – все места за столиками были уже заняты. Пианистка исполнила еще одну мазурку. Когда она закончила, человек, помогавший ей открыть крышку рояля, поднялся с места и заговорил по-русски, очевидно объясняя, что исполнялось и что ждет слушателей впереди. Дэн сказал: