Джон Фаулз - Дэниел Мартин

– С чего ты взял?

– Каро рассказала мне, как ты отозвалась обо мне – не так давно. Что я из тех, кто постоянно бежит от своего прошлого. От прочных привязанностей.

Она чуть слышно охнула.

– Не надо было ей говорить тебе об этом.

– Возможно. Но она сказала.

– Я хотела, чтобы ей было легче. Вовсе не собиралась в чем-то винить тебя.

– Не сомневаюсь. И диагноза не оспариваю.

– Но я вовсе не хотела сказать, что ты бежишь от нее.

Он поболтал пиво в стакане.

– Но ты опасаешься, что я мог бы вскоре снова бежать – от тебя?

– Мне очень жаль, что она тебе это сказала.

Дэн поднял на нее глаза. Лицо ее замкнулось, в глазах – смущение, растерянность; она не знала, как объяснить ему, как сорваться с неудобного крючка, который он долго держал в запасе и наконец нашел повод использовать.

– Но раз уж сказала?

– Больше всего я опасаюсь, что твой побег от меня был бы вполне оправдан.

– Это тяжелый случай ложной скромности. Предвкушение беды прежде, чем она может произойти.

– Очень жаль. Но опасения эти вполне реальны.

– Мне хотелось бы, чтобы мы похоронили твое представление, что я втайне собираюсь как-то повлиять на тебя, испортить. Я полностью принимаю тебя такой, какая ты есть. Такой, какой ты хочешь быть. – Он перевел дух. – И не только потому, что я так хочу. Невозможно создать тебя по своему образу и подобию. Хоть тыщу лет старайся.

Она помотала головой, словно в отчаянии, что их желания идут вразрез одно другому.

– Если бы речь шла лишь о терпимости друг к другу…

– Это уже что-то.

– Я вполне с тобой согласна.

Снова оба замолчали, не зная, что сказать.

– Дело не просто в прошлом, Джейн. Мне пришлось узнавать тебя заново. Какой ты стала. Я чувствую, что ты мне очень близка. – Он помолчал, потом попытался вытянуть из нее ответ: – Разве ты не видишь этого? Не видишь этого родства душ?

– Вижу. Временами.

– В Египте я почувствовал, что впервые в жизни бегу не от чего-то, а к чему-то. Я не питаю иллюзий, Джейн. Я знаю, что нам с тобой придется разбираться со множеством недопониманий и недоразумений. Если бы ты только поверила, что я, со своей стороны, готов к беспредельному терпению. Сочувствию. Любви. Да как хочешь это назови. Я хочу писать, но ведь писать я могу где угодно. Просто я хочу быть рядом с тобой. Вместе с тобой. Где бы ты ни была. Даже если там будет не лучше, чем здесь. Лучше так, чем никак. Чем вообще не пытаться. – Он замолчал, дав тишине продлиться. Но Джейн, казалось, была в плену тишины еще более глубокой. Дэн снова заговорил, не так настойчиво. – На самом деле, я вижу всего два возможных объяснения. Первое – что прежнее физическое взаимопонимание между нами ничего больше для тебя не значит. В этом случае я, разумеется, умолкаю. С такими вещами не спорят.

– А второе?

– Второе означало бы, что ты точно так же в бегах, как, по твоим словам, и я. Бежишь в ином направлении, но никак не более честно.

– Куда же?

К мысли, что можно исправить то, что плохо у тебя внутри, пожертвовав всем ради социального самосознания… помогая обездоленным. И так далее и тому подобное. В пользу моего решения говорит хотя бы то, что оно бьет в самую точку, потому что я в своей жизни по-настоящему предал только две вещи, те, к которым у меня был хоть какой-то талант. Владение словом и истинную любовь к другому человеческому существу, для меня – единственному на свете. – И он добавил: – Вину за второе предательство мы несем оба. – Странным образом, тем более странным, что он уже знал, что собирается сказать, к нему вдруг пришло воспоминание об анданте, далеком, медленном, бесконечно прерывающемся анданте из вариаций Голдберга, его паузы, его тишина и то, что крылось за нею. – Ты убила что-то в нас троих, Джейн. Конечно, не подозревая, что делаешь, и, конечно, «убила» – недоброе слово. Но ты сделала так, что иной выбор, иное развитие событий стали невозможны. Мы до сих пор окружены тем, что ты сделала тогда с нами. Мы все еще где-то там.

Его последняя резкость явно поразила ее, убила малейшую надежду на то, что можно удержать разговор в каких-то рамках. А Дэн продолжал:

– Не могу простить тебе ту аналогию с тюрьмой, о которой ты говорила. Я бы предпочел, чтобы ты прямо сказала, что не доверяешь мне. Это было бы по крайней мере честно.

Она слегка откинулась назад и снова помотала головой:

– Мне вовсе не нужно искать кого-то, кому я не доверяю. Достаточно заглянуть внутрь себя.

– Мне кажется, вся разница между нами в том, что в тебе есть что-то, чего я не понимаю. И я просто счастлив, что это так. А я для тебя вроде зверюшки в клетке. Легко табличку навесить.

– Ты умеешь жить с собой в ладу, Дэн. Я – нет.

– За это мне полагается черный шар?

– Это несправедливо.

Он опустил глаза и иронически усмехнулся:

– Ну и пусть. Мне это по традиции прощают. – Но даже этот его призыв к меньшей серьезности не был услышан. Дэн почувствовал, что она отдаляется, уходит, не только от него, но от настоящего времени, в те годы, когда они еще не знали друг друга, во времена вечного непрощения, нежелания слушать. Он сказал мягко: – Может быть, вся разница между нами в том и состоит, что только один из нас любит любовь.

– В состоянии верить в любовь.

– Господи, речь ведь не о святом причастии. Веры не требуется. Как и отпущения грехов. – Джейн молчала. – Мы оба – существа несовершенные, Джейн. Эгоист и идеалистка. Не воплощение Платоновой мечты. Но это вовсе не означает, что мы не можем много дать друг другу. – Она не произносила ни слова. – Тогда ничего не остается, как вернуться к физической стороне дела.

Он понимал, что она охвачена паникой, несмотря на неподвижность позы, на застывшее лицо; мысленно петляет, запутывает след, пытается ускользнуть.

– Твои слова ставят меня в очень трудное положение.

– Тогда я попробую его облегчить. Я скорее предпочел бы, чтобы все объяснялось чисто физическими причинами, а не тем, что ты, как мне кажется, имеешь в виду.

Дэн чувствовал, что она взвешивает возможности, видит в его словах некий выход; это послужило ему доказательством, что дело в чем-то другом. Наконец она подняла голову, но смотрела на противоположную стену.

– В Асуане я часами лежала без сна. Если бы я ничего такого не чувствовала, я не говорила бы о тюрьме.

– Бог ты мой, да в чем же тогда дело?

– Может быть, как раз в Боге. Как ни странно.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Что-то же заставило меня на следующее утро обрадоваться, что ничего не произошло. – Она помолчала. – Я знала, что надо будет тебе лгать. Потому что причина была бы не та.

– Тогда почему же?

Она молчала, по-прежнему не испытывая желания говорить, но поняла, что от ответа не уйти.

– У тебя такой богатый сексуальный опыт, вряд ли ты можешь представить себе, что это значит для человека, у которого такого опыта очень мало. Как бережешь воспоминания о том немногом, что у тебя было. Вот единственная причина, почему я не решилась прийти тогда. Зная… – И она снова умолкла.