Джон Фаулз - Дэниел Мартин

– Это ничего не изменит.

– И все же?

– Мне так холодно, Дэн.

Он улыбнулся – ее слова прозвучали чуть ли не оскорбительно, словно эта ее уступка зависела всего лишь от температуры и он ничем другим не мог ей помочь.

– Все тепло этой бесплодной земли – твое.

Она стояла неподвижно, словно и вправду замороженная; но вот ее руки в перчатках сжали его пальцы:

– Я приду… через минуту.

Он наклонился, поцеловал ее укутанную платком голову, сжал в ответ ее затянутые в кожу пальцы, вышел из комнаты и отправился в ванную. Когда он шел назад по коридору, дверь ее номера была закрыта. Его номер тоже пропах керосином, но не так сильно; зато в комнате теперь было тепло. Дэн присел было – выключить печку, но передумал, разделся и забрался в холодную постель. Простыни были грубыми на ощупь, неглажеными и явно сырыми. На потолке от голубого пламени печки играли, словно фосфоресцируя, блики. Он услышал, как Джейн прошла по коридору в ванную, потом вернулась к себе. Дверь ее комнаты захлопнулась, и наступила тишина. Он думал о Дженни, о предательстве; о мостах, о пропастях, о бесплодных землях. Тишина была слишком долгой. Уже пять минут прошло с тех пор, как она вернулась к себе, гораздо больше времени, чем могло понадобиться, чтобы раздеться; значит, она противится всеми силами души. Он боялся, что она вообще передумает. Представил, как она сидит на краешке кровати, полностью одетая, не в силах пошевелиться.

Подожду еще минуту, решил он, и принялся считать; но тут ее дверь тихо отворилась и так же тихо закрылась. Джейн вошла. Дэн приподнялся на локте и в первый момент испугался, что она пришла сказать «нет» – на ней было пальто; но вот она повернулась – закрыть дверь, и он понял, что пальто она надела вместо халата. Джейн быстро подошла к кровати и одним движением сбросила пальто прямо на стул, где уже лежала его одежда. Миг – и она скользнула под приподнятое им одеяло. Уткнулась лицом ему в шею, как только он привлек ее к себе, и вдруг это первое соприкосновение их обнаженных тел, эта склоненная голова сказали ему гораздо яснее, хотя он и так это знал, что ему доступно, а не просто уступлено это тело: исчезло время, потерянные годы, ее замужество, материнство, исчезло все, кроме юного тела той девушки, какой она когда-то была. Острое до боли воспоминание, новое переживание того, как это было когда-то, в тот единственный раз, до всех многочисленных раздеваний, до всех других постелей, притупивших это воспоминание… падение из интеллектуального и общего в физическое и интимное… поразительная простота, восхитительный шок, удивление, что человека вообще может интересовать какое-то иное знание, какие-то иные отношения. Они лежали вот так, обнявшись, минуту или Две, потом он поцеловал ее. Она ответила, но он почувствовал если и не физическую застенчивость, то не преодоленную еще сдержанность. Дэн чуть ослабил объятие, и они лежали так, нос к носу, словно дети.

– Что тебя так задержало?

– Когда я была католичкой, мы называли это молитвой.

Но ее глаза и губы улыбались, и он чувствовал аромат духов -

признак более мирской тщеты.

– О нас обоих?

– Больше всего о тебе.

Он погладил ее бок под одеялом.

– У тебя кожа замечательная. Ты совсем не изменилась.

– Ты не можешь помнить.

– Еще как могу. – Он отыскал ее руку, пальцы их переплелись. – А ты – нет?

– Не физически.

– Эмоционально?

Она долгим взглядом посмотрела ему в глаза.

– А ты помнишь ту ночь в Тарквинии? Купались ночью, а потом спали вчетвером в одной комнате?

– Очень четко помню. Она опустила глаза.

– Вот тогда я это помнила.

– Расскажи.

– Тогда я поняла, что все еще люблю тебя. – Глаз она не поднимала. – Собиралась сказать об этом Энтони, когда мы вернулись в Англию. Не смогла. Хотела исповедаться. Но и этого не смогла сделать. Не могла решить, что больший грех: что я все еще люблю тебя или – что считаю это грехом.

Джейн снова посмотрела ему в глаза, в ее взгляде была и печаль, и застенчивость, будто Дэн сейчас был Энтони тех времен или тот священник, к которому она тогда так и не пошла; и он понял, что это и есть та непонятная причина, из-за которой ее тайна не соединяет их, а барьером встает между ними, словно то, что когда-то было запретным и преступным, до сих пор таким и оставалось.

Где-то за окнами снова залаял злосчастный пес, и Дэн опять вспомнил Т. С. Элиота – «…пусть будет Пес вдали отсюда…», но не мог заставить себя вспомнить, что же там дальше, сознавая, ощущая всем своим существом близость этого странно девического, желающего его и не желающего тела, которое он сейчас обнимал, обнимал, вопреки всем былым противоречивым личинам, какие на публике надевала на себя Джейн, – профессорской жены, сдержанной и холодной англичанки средних лет… теперь так тревожаще обнаженной – не только в прямом смысле этого слова.

– Простыни сырые.

– Ну и пусть…

– Хочешь, просто полежим вот так, обнявшись? Она покачала головой и закрыла глаза.

Ноги у нее были совсем холодные, но тело горело. Она позволила ему притянуть ее к себе и снова спрятала голову у его шеи. За ее пассивностью Дэн чувствовал душевный разлад, смятение мыслей в темной глубине мозга. Прошло с полминуты… но вот, в ответ на движение, которое он и не пытался сдержать, ее рука скользнула ему за спину, а в следующий миг Джейн приподняла голову, чтобы он мог поцеловать ее губы, и не было больше в ней ничего девического. Она смогла наконец отдаться во власть Эроса, уступить поцелуям, ласкам, ощутить страсть, позволить открывать себя снова. И вот он наверху… в глубине матраса под ними застонала изношенная пружина. Руки Джейн опустила, они безвольно лежали по бокам тела, но ногу она согнула в колене, шатром натянув простыню, впуская его в себя, словно ее плоть желала этого, но руки не могли с нею согласиться.

Когда на несколько минут чувство физического наслаждения поглотило обоих, Дэну показалось, что кто-то еще явился и овладел ее телом. Не потому, что она оставалась пассивной: руки ее ожили, стали отвечать на его ласки; но каким-то парадоксальным образом именно руки делали все похожим на некий ритуал, уступку физиологическим условностям. Впервые в жизни ему захотелось, чтобы его партнерша заговорила, захотелось узнать, что же она на самом деле чувствует. Он отбросил простыни и одеяла, и его глаза, уже привыкшие к темноте, вглядывались в ее лицо, ища ответа… но даже когда тела их слились в одно, лицо ее ничего ему не сказало. Тело ее возбуждало гораздо сильнее, чем он ожидал, – в тусклом свете печки оно казалось, нет, было совсем юным: изящные руки, небольшие груди… и эти ее черты явились словно еще одна, последняя тайна, тщательно хранимая ею, еще одна несправедливость.