Джон Фаулз - Дэниел Мартин

Сама долина, протянувшаяся перед ним мили на две или чуть больше, выглядела совершенно необычайно: бесконечная вереница руин, там и сям – отдельные кучи обломков, словно город, погубленный каким-то древним ядерным взрывом, а потом еще полузасыпанный песком. У горизонта, на западе, над долиной поднимались грозные квадратные башни. Развалины, ее испещрявшие, были густого серого цвета, местами оттененного желтовато-коричневым и охряным. Нигде не видно было ни дома, ни дерева, ни человеческой фигуры. Невозможно поверить, что ночь могла прятать так много, могла скрывать такой уникальный пейзаж, такой замораживающе безнадежный, такой нескончаемый и статичный; он явился глазам столь неожиданным, далеким отовсюду, несравнимым в своей беспредельной опустошенности ни с Геркуланумом 436, ни с Помпеями 437, ни с другими древними городами, какие приходилось Дэну видеть. В первый момент его реакция была чисто профессиональной: он поразился, что эта незабываемая картина никогда не была использована ни одним из создателей фильмов, не стала общей частью зрительной памяти каждого образованного человека. Дэн посмотрел, нет ли Джейн где-нибудь рядом с гостиницей, но так ее и не увидел. Земля вокруг оставалась совершенно безжизненной.

Он отправился в ванную, вымылся и побрился; вернулся к себе, оделся. Исчезновение Джейн представлялось все более непростительным, негуманным… неужели нельзя было разделить хотя бы это первое впечатление от вида за окном! Он пошел в большую комнату с печью. Джейн сидела за столиком, за которым они накануне ужинали; перед ней стоял медный кофейник. В комнате больше никого не было. Она улыбнулась ему, когда на миг он остановился у дверей, и не отводила глаз, пока он шел к столику через всю комнату. У стола он опять остановился, стараясь прочесть выражение ее лица. Но Джейн успела прочесть выражение его лица, и теперь глаза ее просили прощения.

– Я рано проснулась. Не могла больше спать.

– И давно ты встала?

– Час назад.

Он сел, ожидая какого-то жеста, прикосновения руки… Но она взяла кофейник и налила ему кофе, словно банальный домашний жест мог скрыть от глаз реальность. Это было настолько неожиданно, что он поддался на уловку:

– Жалко, ты меня не разбудила. Она улыбнулась:

– Ты так сладко спал.

Улыбка была еще нелепей, еще невыносимей; Джейн улыбалась так, словно она – хозяйка положения, жена, долгие годы спавшая рядом с ним. Она подвинула к нему сахарницу, но он поймал ее руку прежде, чем она успела ее убрать.

– Джейн?

Как в Ком-Омбо, она посмотрела вниз, на их соединенные руки. Не ответила на пожатие, но это было сделано как бы нормально, как просьба, не как утверждение чего-то. Потом подняла глаза и встретила его взгляд, подтверждая его впечатление. В них было признание: эта ночь не забыта, она существует; но больше ничего они ему не сказали. Дэн заговорил снова:

– Что произошло?

– Ничего.

Он сильнее сжал ее ладонь, но теперь ее рука лежала на столе словно неживая.

– Ничего?

Джейн снова посмотрела на их соединенные руки, на миг сжала его пальцы, потом высвободила свои.

– Да нет, разумеется, что-то произошло.

Дэн затаил дыхание, понимая, что настроение, охватившее его при первых проблесках утра, разбито вдребезги, и уставился в чашку с кофе.

– Зачем тебе понадобилось встать?

– Может, надо было порепетировать?

– Порепетировать – что?

– Возвращение к реальности. В Рим. – Она опять посмотрела ему прямо в глаза. – После самой нежной из грез, Дэн.

Его охватило возмущение, в частности и потому, что она могла теперь смотреть ему в глаза так же открыто, как открылась ему этой ночью; это было возмущение человека машиной, которая отказывается работать, хотя он скрупулезно выполнил все инструкции по ее запуску. Он припомнил все свои доводы, все уговоры, словесные и телесные, и вдруг заподозрил – объективных оснований было достаточно, – что имеет дело уже не с психологией, а с патологией, с неизлечимой, доведенной до предела зашоренностью. Она, видимо, еще до самого акта решила, как поступит: отдастся, чтобы доказать, что не может. Дэн чувствовал, что вот-вот сорвется, устроит скандал или разрыдается; но ему было ясно, что никакие уговоры больше не помогут. Возможно, она и сделала то, что сделала, чтобы он понял это; и вела себя сейчас так, чтобы это доказать. Мы же взрослые, цивилизованные люди… но Дэн чувствовал, что сейчас ему потребовались бы миллионы лет, чтобы стать взрослым и цивилизованным. Он не отрывал глаз от скатерти.

– Зачем ты ночью говорила мне о Тарквинии?

– Пыталась снова почувствовать к тебе то, что чувствовала тогда. Когда еще была цельным существом. – Он молчал, и она тихо спросила: – Ты в окно утром смотрел?

– Да.

– Это – как я. Поэтому не могу. Ради тебя.

Он молчал, сдерживаясь. И вдруг взорвался:

– Господи, и ты еще говорила о словаре отчаяния! – Джейн опустила голову, а он с горечью продолжал: – Вот что знаменует это проклятое кольцо у тебя на пальце. Узы вечного брака с самой собой. Неумирающую любовь к собственным ошибкам.

Из кухни вышел старик с ведром растопки для печи, за ним следовал повар, жестом спросивший, не хотят ли они еще кофе. Дэн отрицательно мотнул головой, потом одним глотком осушил свою чашку: горькую чашу до дна. Старик и повар подошли к печке, старший араб принялся выгребать золу, молодой стоял и смотрел. Они заговорили по-арабски, похоже, что-то про печь. Дэн и Джейн сидели молча, ожидая, пока те уйдут; Джейн не поднимала головы. Но когда огонь в печи разгорелся, арабы уселись перед ней на деревянных стульях.

Джейн спросила упавшим голосом:

– Выпьешь еще кофе?

– Нет. Кофе отвратительный.

Она проглотила эту отповедь и опять – тем же упавшим голосом – спросила:

– Можно, мы пойдем погуляем?

Дэн помешкал.

– Может и можно.

– Схожу за пальто.

Он подождал, пока она скрылась в коридоре, и только тогда встал из-за стола; придя к себе, подождал, пока не услышал, что она вернулась в столовую, и пошел туда же. Ему удалось объяснить двум арабам, указывая на часы у себя на руке, что им следует сказать Лабибу – он и Джейн вернутся через час. Лабиб ж появлялся. Они вышли за дверь.

В утреннем свете вдали виднелись финиковые пальмы современного оазиса и несколько плоских крыш, но впечатление было такое, что современный город отступил, отошел подальше и прячется от древнего собрата. Безжизненность ландшафта ужасала, никакими силами нельзя было бы ни приноровиться к ней, ни ослабить. Время от времени из развалин молча поднималась какая-то птица, похожая на жаворонка, и летела над песками прочь от Дэна и Джейн; больше здесь не было ни одного живого существа. Вернулся ветер, влажный холод пронизывал так же, как накануне, и приходилось шагать очень быстро, чтобы не замерзнуть. У Дэна было отвердевшее, мрачное лицо, на Джейн он не смотрел. Когда они вышли из гостиницы, она указала в сторону самых массивных развалин.